Он был обычным Фениксом, она-совой, ей ночами дом был пустой тюрьмой, а снаружи запахи-дымом и травой и весь мир-другой, на себя-дневной-не похож. А он улыбался и качал головой, говорил, мол, хватит, пойдем домой, посмотри, видишь, небо катится синевой, это значит вечером будет дождь.
Она говорила-ты иди, я потом приду, я вот только чуть, ну пойми, поверь, я вернусь, ты вот только звезду задуй, не гаси свечу и для меня открытой оставь дверь. Он смотрел в окно, насквозь, до утра, до-в глазах-серебрянных паутин, а потом-пора, расстилал плед, а сам раскрашивал тени ночных рябин в ее любимый зеленый цвет.
Она приходила утром, сшивала остатки снов, бесконечно много курила, на ладони писала его имя. Он слушал ее, рисовал ей зеленых сов, помнил рифмы ее стихов и привычно стрелки из старых часов доставал и на них нанизывал кольца дыма.
Он был ее островом и душой ее, его обойти-вся жизнь и еще полчаса, она не знала-как она без него проживет и чье имя будет на руке писать. И в том что случилось, виноват бессон-точно, он, как туман-топью, и зазевался и уснул бес тоски, и поломались стрелки-копья и серый дым-в клочья и снежных слов хлопья и зеркала вдребезги. И потом ее к утру-нету и через ночь-тоже и дверь стоит-настежь и от свечи-гарь и идет под уклон лето, вот уже и июль прожит и морозит душу и рвет на части, будто на душе январь и за душой январь.
Он скучал, ждал, в водоворотьи дел, верил, что не бывает так, чтобы вернуть не смочь, что она придет, вот-вот, на двеннадцатом стуке пульса, но есть всему предел, и он однажды на мотоцикл сел и уехал в ночь и обратно уже не вернулся...
Она часто видела его во сне, глаза в солнечной полосе, она просила не дать ей с ума сойти, не сниться, не щекотать ей ладонь именем, он говорил-прости, но я давно тебя отпустил, так отпусти теперь ты меня. И, однажды, падая, на лету, она разжала руки-уходи, так оно верней и сама, не обернувшись, так как еще пойти сумей-ка. А он погладил по спине темноту и растворился в ней и на столе оставил ей старые часовые стрелки...
