В Москве второй день шёл дождь.
Серые мутные потоки талого снега неохотно сползали с обочин, смытые мелкой моросью, болтающейся в воздухе растерянно и задумчиво, будто не зная толком - что она делает здесь, сырым холодным мартом, зачем изображает натужно бодрый весенний ливень.
К крытому павильончику подрулил грязный Форд. Чуть помедлив, водитель выскочил под дождь, юркнул под козырёк, пытаясь натянуть воротник куртки на уши, скороговоркой попросил "Упаковку сосисок, банку горошка и пару Винстона" у хмурой бледной продавщицы.
Силуэт пассажира, угадываемый за мокрыми стёклами, даже не двинулся в сторону улицы.
Старая чёрная ворона, спрятавшаяся от дождя под крышей пятиэтажки, заворочалась, устраиваясь поудобнее в прелых клоках прошлогоднего синичьего гнезда и вновь устремила тусклые глаза-бусины на отъезжающую машину.
- Ничего не меняется, - думала Люсинда, - время делает цикл за циклом, точно вписываясь в свой поворот спирали.
Смешные люди. Думают, что с каждым из них происходит нечто необыкновенное.
Всё так предсказуемо, что наблюдать приходится лишь для порядка.
Через неделю будет яркое солнце. Выскочат как черти из табакерки эти дурачки-воробьи и застрекочут: "Весна пришла! Весна!". Будто без них никто не разберётся в происходящем.
Тот же Форд подрулит к павильончику. Только на этот раз в пряный, исходящий парами и звуками, воздух улицы выйдут из душного салона оба приятеля.
Возьмут свой заказ, прибавив туда бутылку портвейна, начнут кокетничать с продавщицей, с утра ещё накрасившей губы в пыльной каморке подсобки, спросят, нет ли у неё подружки, а вечером все вместе отправятся развлекаться в ночной гомонящий город, очумевший от пьяного дыхания весеннего дерзкого ветра.
Ничего, ничего нового.
Как будто память прокручивает и прокручивает упopнo тот же ежегодный сюжет.
Ворона Люсинда понятия не имела о том, что её соционический тип - Бальзак. Она просто знала жизнь.
