Она говорит: «Привет», - и
палец несёт к губам. Потом выключает свет - и небо напополам, и руки наискосок,
вдвоём как одна стрела, и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была? Не
высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна. Да только сейчас - предел, твой муж
и моя жена, теперь до конца нести» (ты, Ленка, меня прости). Она говорит: «Люблю
и буду любить всегда», а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда. Откуда такое
вдруг в стране ледяной тоски? Ты только взгляни вокруг - заборы, буйки, флажки,
свекрови, отцы, друзья: Поди-ка им расскажи». Она
говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много
пьёт. Болит, до чего ж болит! Проходит четвёртый год. Когда было время петь, они
продолжали ждать, и хуже стало гореть, слабее стало держать. «Ребёнку нужен
отец, к тому же, подумай сам, аренда и весь капец уносятся к небесам. Какой
тут, к шутам, шалаш? В столице другой стандарт - желателен бы гараж,
коммерческий детский сад. А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима. Чапаев и
Пустота. Она открывает дверь - «мне так тяжело, поверь» - тебе,
говорит, туда.
Она говорит:
«Прощай, но только пообещай, что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон не надо, иначе я должна буду тоже
прочь - а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь. Себе оставляю стыд, тебе
горизонт открыт, короче, давай, лети».
А некуда, вот, идти.
Он выгорел изнутри, остался мясной мешок. Смотри на него, смотри - теперь ему
хорошо, теперь ему зашибись, подумаешь, тридцать два. Поймал? А теперь на бис. И
горлом идут слова. Да на фик тебе жэжэ - на площади в неглиже?! Кому ты свои
кишки наружу несёшь смотреть? Бесстрофные (фи!) стишки. Да здесь за словами
смерть. Пять жизней порвал в клочьё, и чё теперь? Да ничё. Никто ведь не победил
- осталась теперь одна, остался теперь один. Война, пацаны, война...
