Важливо Это моя любимая тема, часть души. Я ухожу с форума и на память хочу оставить вам изображение автора статьи (меня ). Улыбка продлевает жизнь! (28 марта 2006 г.)
То, что я хочу предложить вашему вниманию, - не контент-анализ текстов, не научная работа, не виртуальное типирование. Нельзя назвать мои заметки и анализом художественных произведений или биографической статьей. Это спорный и почти бездоказательный материал. Я зову вас на свою творческую кухню. Здесь не царит идеальный логический порядок, и не соблюдается строгий соционический этикет. Но здесь тепло и весело.
А жанр… Давайте назовем жанр этих записей – соционическими впечатлениями.
Летом я читала дневники Евгения Шварца. И обнаружила своего двойника. Не хочу раскладывать его высказывания и факты из его жизни на аспекты и функции. Не хочу разрушать моего «моментального снимка». В конце концов, можно оформить мои мысли в грамотную с т.зр. соционики статью, да и опубликовать ее в соответствующем издании.
Цель сейчас – другая. Я делюсь дорогим. И прежде всего – это мой подарок Есям (чтобы научились себя ценить и относиться к себе с юмором) и девушкам-Жуковкам (для законной гордости своим дуалом).
Сначала вы увидите отрывки из дневников Шварца, затем – кусочки воспоминаний о нем самом. Не удержусь, чтобы не процитировать хоть чуточку из его пьес («чуточка» - немалая!). И как приложение дам его фотоснимки и краткую биографию.
Итак: Евгений Шварц. Живу беспокойно… Из дневников. «Советский писатель. Ленинградское отделение». 1990. Привожу мои выписки из этой замечательной (для меня) книжки. Меня поразило, как отличается интонация пьес Шварца от тона его дневниковых записей. (Все выделения жирным шрифтом – мои. Все выделения жирным шрифтом – про меня).
«…просит душа чего-нибудь этакого... волшебного…»
Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь.
(Сталинабад). Жара. Кажется, что солнце давит. Кажется, что если подставить под солнечные лучи чашку весов, то она опустится.
1944 г. 31 янв. Все эти 2 месяца (…) я совершенно ничего не делал. Если бы у меня было утешение, что я утомлен, то мне было бы легче. Но прямых доказательств у меня нет. Меня мучают угрызения совести, и преследует ощущение запущенных дел.
1945 г. 21 окт. Сегодня день моего рождения. Мне исполнилось сорок девять лет. Пришелся этот день на воскресенье. И я мечтаю, что это к счастью.
1946 г. 21 окт. (день рождения). Если сохраню бессмысленную радость бытия, (…) – жить можно.
1947 г. 21 февр. Я, наконец, пришел в то приятнейшее состояние, когда удивляет одно: почему я не пишу всё время, почему я всё откладываю да пишу понемножку, когда это такое счастье.
20-22 марта. …отвратительное чувство неловкости, которое так страшно мучает меня среди малознакомых, очень знаменитых современников.
С 1950 ГОДА ЗАМЕТКИ ШВАРЦА В ДНЕВНИКЕ ПРИОБРЕЛИ ХАРАКТЕР ХРОНОЛОГИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК, МЕМУАРОВ-ИСПОВЕДИ. Он уже «умел писать пьесы», но считал себя бездарным в прозе. Шварц дал себе слово писать очень откровенно, изнутри, бесхитростно, «нелитературно». И начал с детства.
1950 г. 20 окт.Да, в те времена я был переменчив. Утром – один, днем – другой, вечером – третий. Я не приспособлялся к новой обстановке, не подражал, не поддавался влияниям, а просто менялся весь, как меняется речка утром, днем, вечером. 10 дек. (гаммы на рояле, в Одессе) …музыка эта вместе с затихающим шумом улицы и стуком копыт по мостовой неизменно погружала меня в мечты. Часто мне представлялось следующее: вдруг всем на свете делалось по семь лет…
24 дек.…когда работа останавливается, то я впадаю в состояние преступного, тупого, свинского ничегонеделания.
1951 г. 8 янв.…умнее я не делался, а чувствительнее становился с каждым днем. 17 янв. «Думай, думай!» - кричал мне Маршак, но я редко придумывал то, что требовалось. Я был в работе стыдлив, мне требовалось уединение.
Почему я пришел к мысли стать писателем, не сочинив еще ни строчки, не написавши ни слова…? Правда, чистые листы нелинованной писчей бумаги меня привлекали и радовали, как привлекают и теперь. Но в те дни я брал лист бумаги и проводил по нему волнистые линии. И всё тут. Но решение мое было непоколебимо. Однажды меня послали на почту. На обратном пути, думая о своей будущей профессии, встретил я ничем не примечательного парня в картузе. «Захочу - и его опишу», - подумал я. И чувство восторга перед собственным могуществом вспыхнуло в моей душе. Так я и бегал, и дрался, и мирился, и играл, и читал с невидимым грузом за плечами. …И я беспрекословно соглашался с мамой, считал себя ничем, сохраняя идиотскую, несокрушимую уверенность, что из меня непременно выйдет толк, что я буду писателем. Как я соединял и примирял два этих противоположных убеждения? А никак. …если я научился чувствовать и воображать, то думать и рассуждать – совсем не научился.
…Сердце у меня сжалось. Я вздрогнул; мама сказала: «опять у тебя начинается малярия». Но я был здоров. Просто я влюбился…
…в классе (…) ко мне прислушивались, смеялись моим шуткам, и случалось, что своим безумным весельем я заражал весь класс.
21 сент. Как появляются новые знания: знание нот, знание языка, - у меня появились новые чувства: чувство моря, чувство гор, чувство лесных пространств, чувство лесной дороги. (…) Я писал не много и плохо, но умение меняться, входить полностью в новые впечатления или положения было началом настоящей работы. (…) я понимал смутно и туманно, что какое-то отношение к литературным моим не то что занятиям, а мечтаниям – имеет это недомашнее, небудничное состояние.
18 дек. Но при этом я вечно бывал счастлив. Я уже тогда начинал приобретать предчувствие удивительных, счастливых событий… Поэтические мои ощущения бывали неопределенны, но так сильны и радостны, что будничный мир и обязанности, с ним связанные, отходили на задний план. «Как-нибудь обойдется». Вот (…) ясное, точное, ощутимое душевное состояние, которое определяло мое поведение. И (еще)… Я хотел славы, чтобы меня любили.
…И стал мечтать, читать и опять мечтать, причем огромную роль в мечтах играло следующее: я начинаю работать. Да, меня все хвалят, приходит слава и т.д. и т.п., но прежде всего – я начинаю работать. С утра до вчера.
1952 г. …то восторженное состояние духа, когда за туманом, неясно, чувствуешь, предчувствуешь нечто прекрасное. И чувство это настолько радостно, что и не пытаешься понять, чем оно вызвано. Нет потребности. И связанная с этим состоянием духа мечтательность, никогда в жизни не покидавшая меня, мешала действовать. Вот почему я не писал.
23 мар. …незначительность, немасштабность моя подчеркивалась слишком уж явной жаждой успеха. Я следил за впечатлением от каждого моего слова. Я старался не победить, но очаровать.
4 мая (был еще подростком) …Я был путанным, слабым, ленивым человеком, но одно во мне горело сильно и ясно полным огнем: это любовь к Милочке.
(о своей работе конферансье) Я должен был «вносить оживление» за сколько-то там миллионов. Веселить. Что и сделал весьма охотно. Я уже тогда умел не смотреть в глаза фактам.
Слонимский работал, а я притворялся, что работаю. В полной невинности и беспечности своей, ожидая, что вот-вот что-то пойдет само собой, я начал писать сказку для детей в прозе. После первой же страницы я понял, что у меня ничего не выходит. …Я поступил просто: взял да и бросил работать.
Папа однажды серьезно испугался, увидев, сколько съел я плова.
…по-прежнему я развивался душевно и отставал умственно, как и всю мою жизнь.
Несмотря на то, что я писал мрачные стихи и иногда и в самом деле приходил в отчаянье, в основном я был весел, и не просто, а безумно весел, и часто заражал этим свойством моих друзей.
Привыкнув к тому, что знание дается мне вдруг, что меня осеняет неожиданно – я всё жду такого толчка…
(о попытке «стать студентом», первая самостоятельная жизнь): С каждым днем мучительнее было мне слушание лекций, не имеющих отношения ко мне. …А тут еще выяснилось, что я не умею обращаться с деньгами. …они расходились у меня неведомо куда с загадочной быстротой. …и был полным идиотом во всем, что касалось практической, действенной, простейшей стороны жизни.
Был я полон двумя вечными своими чувствами: недовольством собой и уверенностью, что всё будет хорошо. Нет, не хорошо, а великолепно, волшебно. Не в литературном, а в настоящем смысле этого слова, я был уверен, что вот-вот начнутся чудеса, великое счастье. Оба этих чувства – недовольство собой и ожидание чуда – делали меня. Первое – легким, уступчивым и покладистым, второе – веселым, радостным и праздничным. Никого я тогда не осуждал – так ужасала меня собственная лень и пустота. И всех любил от избытка счастья.
У меня всю жизнь отсутствовало канцелярское счастье.
19 дек. Без огня моей любви я опустел. Я просто жил и хотел нравиться. Только нравиться, во что бы то ни стало; куда меня несло, туда я и плыл, пока несчастья не привели меня в себя… Я был женат, несчастен в семейной жизни, ненавидел свою профессию (актер). Был нищ, голоден, худ, любим товарищами и весел, весел до безумия и полон странной веры, что всё будет хорошо, даже волшебно.
…я, не сойдясь с […], отошел от […] и, как случается с людьми вполне недеятельными, занял столь же самостоятельную и независимую позицию, как люди сильные.
Слава нужна мне была не для того, чтобы почувствовать себя выше других, а чтобы почувствовать себя равным другим.
У меня был особый дар – работал я, как все, но деньги не шли ко мне, а придя, не задерживались.
Моя нездоровая скромность, доходящая до мании ничтожества…
А ВОТ КАК НАПИСАЛ ШВАРЦ О САМОМ СЕБЕ, в третьем лице:
Со своей уверенной и вместе с тем слишком внимательной к собеседнику повадкой, пристально взглядывая на него после каждого слова, он сразу выдает внимательному наблюдателю главное свое свойство – слабость. В личных своих отношениях, во всех без исключения, дружеских и деловых, объясняясь в любви, …прося передать деньги в трамвае, он при довольно большом весе своем и уверенном, правильном, даже наполеоновском лице, непременно попадает в зависимость от человека или обстоятельств.
…Только очень сильные люди, которые не любят пользоваться чужой слабостью, замечают его подлинное лицо.
Это не физическая слабость: он моложав, здоров и скорее силен. В своих взглядах - упорен, когда дойдет до необходимости поступать так или иначе. Слабость его можно определить в два приема. Она двухстепенна. На поверхности следующая его слабость: желание ладить со всеми. Под этим кроется вторая, основная: страх боли, жажда спокойствия, равновесия, неподвижности. Воля к неделанию. Я бы назвал это свойство ленью, если бы не размеры, масштабы его. …всегда преувеличивая размеры собеседника и преуменьшая свои, он смотрит на человека как бы сквозь увеличительное стекло, внимательно.
…Иногда душа приходит в движение, и Шварц действует. Тогда он готов верить, что неподвижность его излечима. Иногда же он приходит в отчаяние. Бывают дни и недели, когда он не шутя сомневается в собственном существовании. В такое время он особенно говорлив и взгляд его, то и дело устремленный на собеседников, особенно пытлив. В чужом внимании видит он, что как будто еще подает признаки жизни.
Теперь приведу некоторые заметки Евгения Шварца о других людях, его наблюдения и мысли. Они обнаруживают в нем острый ум (остроумие!), даже саркастичность, умение передать образ целиком, говоря лишь о деталях. Особое внимание обратите на его слова о человеке, во многом определившем творческую реализацию Шварца, – режиссере Ленинградского театра Комедии Н. П. Акимове.
О Сергее Михалкове. Кавалергардский рост и выражение глаз – и отчаянное, и хитроватое, и хмельное, и сонное.
О Леониде Пантелееве. Он сидит над каждой строчкой ночами, заменяет один средний вариант другим, в лучшем случае, равноценным, чудовищно напрягаясь, пробует дышать ухом, смотреть локтем и, не добившись результатов, падает духом. А говоря смелее – нет у него чувства формы, таланта. Точнее, есть, пока он живет, и нет, когда он пишет.
…все три женщины на новоселье у Пантелеева показались мне усохшими машинистками.
…С тех пор мы были в дружеских отношениях замедленного действия.
О собрании футуристов. Они эпатировали буржуа несвободно. Маяковский был храбр, остальные храбрились.
О В. Шкловском. Сидел на подоконнике нахохлившись, если так можно сказать о человеке лысом…
О Чуковском. …всё с тем же свежим, особенным топорным и нежным лицом.
О М. Слонимском. …всё курил и думал, глядя рассеянно огромными своими глазами в неприбранную свою душу.
О Ю. Тынянове. …победительный, праздничный блеск его ума.
О Илье Эренбурге. Эренбург достал из портфеля и показал готовый план книги, похожий на генеалогическое дерево или штатное расписание. Меня этот план почему-то рассердил и напугал.
Об А. Толстом. …жил широко и свободно, как писал. Он ни в чем не стеснял себя, был телесен во всем. …Толстой, вышедший из вагона, стоит над ней [цыганкой] и откровенно, нельзя сказать, наблюдает – всасывает, как насос, впитывает то, что видит.
О Чарушине. Рассказы Чарушин писал уж до того просто, до того открыто, будто говорил доктору: «А».
О Н. Заболоцком. …не то, чтобы пополнен, а как-то перешел за собственные границы.
О Ю. Германе. Он обладает тем бесстыдным бешенством желания, которое украшает мужчину, когда дело касается женщины, и уродует, когда вопрос идет о собачьей чуши. Всё позволено в любви и на войне. Возможно. Но есть еще и мир.
Об Адриане Пиотровском. … в его белых глазах чудилось мне что-то похожее на слепые глаза статуй.
О Григории Козинцеве. …помесь мимозы и крапивы.
О режиссере Н. Акимове. Невозможно представить себе, что он спрашивает случайно встретившегося знакомого: «Ну, как дела? Как жена? Что дочка?» Разговоры подобного рода ведутся чаще всего из боязливого желания поддержать мирные и смирные отношения.
…Во время атаки не до нежностей.
…заговорил о Лермонтове с силой понимания, неожиданной для его сильно освещенного существа.
Он очень, очень мажорен. И не может быть не ограничен, как все действующие люди. Холодный, ясный азарт достижения опьяняет его, не дает остановиться.
Пуля, а не человек. В ней есть и сила, но и связанная с нею ограниченность.
«…мне выпала в жизни удача — близко знать этого человека с высокой и воинственной душой…»
Современники Шварца о великом драматурге
М. Слонимский.
…у Шварца были импровизации. Блестящие, сверкающие остроумием и, к сожалению, не записанные ни им, ни нами. Народу на эти «капустники» набивалось много... Шварц вел эти вечера как режиссер, конферансье, актер, автор.
Он блистал в любом обществе, веселя, покоряя словом, жестом, выражением лица, да и просто одним только появлением своим; могло показаться по его ярко талантливой устной речи, что он уже готовый писатель, и трудно было догадаться о его мучительных поисках своего пути, своего голоса
Однажды он сказал мне как бы мимоходом:
— Почему когда похвалят, то нет уверенности, а брань гораздо убедительней? У тебя тоже так?
Шварц и Олейников соревновались в остроумии, и девицы ходили за ними стайками.
Всегда мне казалось, что Шварц вроде как человек-оркестр, прекрасно владеющий и струнными, и духовыми, и ударными, но не желающий в полную силу пользоваться ими, пока он не подчинит их своему особому инструменту, на котором один только он и может, и умеет играть. Этот инструмент был каким-то очень нежным, хрупким, его мог разломать, разбить и уж во всяком случае заглушить гром и звон множества литературных оркестров того времени.
Н. Чуковский
В то время он был худощав и костляв, носил гимнастерку, обмотки и красноармейские башмаки.
Олейникова и Шварца прежде всего сблизил юмор, — и очень разный у каждого и очень родственный. Они любили смешить и смеяться, они подмечали смешное там, где другим виделись только торжественное и величавое. Юмор у них был то конкретный и бытовой, то пародийный и эксцентрический, вдвоем они поражали неистощимостью своих шуток, с виду очень простых и веселых, но, если посмотреть поглубже, то порой захватывало дух от их печальной многозначительности.
У него была отличная защита своей внутренней жизни от посторонних взглядов — юмор. От всего, по-настоящему его волнующего, он всегда отшучивался.
Шварц тяготел к сказке потому, что чувствовал сказочность реальности, и чувство это не покидало его на протяжении всей жизни.
…какая мне выпала в жизни удача — близко знать этого человека с высокой и воинственной душой.
Л. Пантелеев
Со стороны он мог показаться (и кое-кому казался) очень милым, очень ярким, веселым, легким и даже легкомысленным человеком.
Я … понял, что он не просто милый, обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий.
Многие (в том числе и С. Я. Маршак) очень долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут. Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был превосходным. А писать ему было труднее.
Он был легко раним. И был тщеславен. Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское. Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне.
— Ах, что ты! Что ты! — воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой.— Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее... Слава!
— Ты знаешь, — говорил он, — сказать о себе «я драматург» я могу. Это — профессия. А сказать: «я писатель»— стыдно, все равно что сказать: «я красавец».
…когда он читал мне о далеких днях своего майкопского детства, меня поражала его память, поражали такие наимельчайшие подробности, как оттенок травы, погода, стоявшая в тот день, о котором шел рассказ...
Круг его знакомств (так же как и круг интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлеченно поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с врачом, и с парикмахером, и с ученым ботаником, и с официантом, и с человеком любой другой профессии.
Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать.
Евгений Львович … умел прятать истинное свое лицо под маской шутки, иногда грубоватой. А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив.
... Он не только сам шутил и острил, он подхватывал все мало-мальски смежное в окружающей жизни, ценил юмор в других, радовался, как маленький, удачному розыгрышу, хорошей остроте, ловкой проделке.
Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили, — и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии.
— Пишу все, кроме доносов, — говорил он. Большими компаниями ходили редко — на природе он шумного общества избегал, в этих случаях ему нужен был собеседник.
Что же он — был очень богат, Евгений Львович? Да нет, вовсе не был. Наоборот... Однажды, года за два до смерти, он спросил меня:
— У тебя когда-нибудь было больше двух тысяч на книжке? У меня — первый раз в жизни.
Беречь деньги (как и беречь себя) Евгений Львович не умел.
До последнего часа не угасало в нем ребяческое, мальчишеское. Но это не было инфантильностью. Инфантильность он вообще ни в себе, ни в других не терпел. Проказливость мальчика, детская чистота души сочетались в нем с мужеством и мудростью зрелого человека.
Н. Акимов
Шварц - явление исключительное и драгоценное. Это я заключил рано и тогда же понял, что иметь с ним дело трудно из-за его неорганизованности - он не признавал плана и не умел его сочинить. План рождался по мере писания диалога и тогда же возникали непредусмотренные логикой ходы и даже персонажи.
Странности, забавности текста Шварца были плодом его непрерывных устных упражнений с друзьями. Он был лентяем - писал по необходимости. Обожал болтать и пить чай с друзьями. Будучи очень целомудренным человеком, не был ханжой.
На счастье, наши личные отношения сложились так, что подвергаться нажимам с моей стороны у него вошло уже в привычку. Привычка эта сложилась на почве создания пьес…
Конечно, пост завлита не очень ему подходил, особенно в полной изоляции от драматургов, разбросанных по всей стране этим летом 1943 года, но в штатном расписании театра не было должности «души театра», на которую он по существу должен был бы быть зачисленным. Когда мне приходилось уезжать по делам в Москву, а эти поездки по условиям того времени длились не менее месяца, он оставался моим официальным заместителем, ответственным за порядок, дисциплину и успехи театра. Должность директора театра, которую ему фактически приходилось выполнять, была, пожалуй, самая неподходящая из всего, что ему случалось делать в жизни.Когда праздновался шестидесятилетний юбилей Евгения Львовича в 1956 году, …удивительный юбилей, который усилиями юбиляра был совершенно лишен всякой помпы, слащавого лицемерия и тех затасканных фраз, которых Шварц органически не переносил.
Е. Юнгер(актриса Театра Комедии) Евгений Львович был человек невероятно общительный. Эта общительность часто даже мешала ему работать. Вечно у него был полон дом людей. Все и всё его интересовало. Так что его друзьям, да еще особенно заинтересованным в его работе, приходилось иногда принимать кое-какие меры.
1949 год. Жаркие, солнечные дни в Сочи. Идут гастроли Театра Комедии. Евгений Львович пишет для театра пьесу. Первые дни, по приезде в это пекло, конечно, невозможно сразу сесть за стол. В театре у него много друзей, со всеми хочется пообщаться. Наконец решено. Надо приниматься. «Сегодня до вечера не выйду из гостиницы», — говорит он. Излюбленное место актеров, когда они не на репетиции или не на пляже, — задняя колоннада театра у служебного входа. Своего рода клуб, — «паперть», как ее прозвали. Душа общества — конечно, Евгений Львович. Сегодня его не будет. Сегодня он работает. Но совсем немного времени спустя после начала репетиции (когда художественный руководитель театра Н. П. Акимов занят) появляется из-за угла противоположной улицы Евгений Львович. С милой своей лукавой улыбкой приближается он к «паперти», и сразу же раздаются взрывы веселого смеха. Однако, когда стрелки часов показывают скорое окончание репетиции, Евгений Львович предпочитает временно удалиться, чтоб не попадаться на глаза главному режиссеру, который торопит его с пьесой. И так почти каждый день... Не всегда удается вовремя улизнуть, и Евгению Львовичу приходится очаровательно оправдываться.
Наконец терпение Николая Павловича истощается. Как-то утром, уже после ухода Николая Павловича в театр, вдруг слышу его шаги по лестнице и чьи-то еще. Смотрю — смущенный Евгений Львович. — Вот что, — говорит Николай Павлович, — я его сейчас запру в нашей комнате. Пусть сидит и работает. Иначе мы никогда не получим пьесу. Огромным ключом запирается дверь, и наступает тишина. Я, стараясь не шуметь, чтоб только не помешать, на цыпочках спускаюсь по лестнице и ухожу на пляж. Возвращаясь с моря, перед самым поворотом к нашему дому, слышу знакомые раскаты смеха. Подхожу — большая группа актеров весело хохочет, а на балконе, во втором этаже, запертый Евгений Львович им что-то с удовольствием рассказывает. Самое интересное, что пьеса все-таки была окончена. И другие пьесы были написаны, и сказки тоже. Послесловие
Если Вам однажды опять покажется,
будто интуитивно-этические интроверты, в соционическом просторечии называемые просто «Есенины», - никчемные существа;
будто они лгут, ибо фантазируют;
будто они ненадежны, ибо постоянно меняются;
будто живут за чужой счет, ибо слабы;
будто подозрительно быстро утомляются, а значит – симулянты и притворы;
будто не могут за себя постоять или корчат из себя шутов гороховых, получая от жизни даровые куски и незаслуженные аплодисменты,
вспомните о чудесных сказках Евгения Шварца и остановитесь в своих обвинениях.
Эти люди не всегда обретают голос такой силы и чистоты, как у их знаменитого «тождика», но рядом с ними кому-то становится легче жить, кто-то рассмеется, удивится или разглядит в знакомом явлении великолепную неслучайность.
И пусть грустная улыбка озарит тогда Ваше хмурое усталое лицо, и чувство скорой победы охватит Вашу душу.
). Улыбка продлевает жизнь! (28 марта 2006 г.)