"...вышла в крайне сыром виде с этим Рахманиновым на суд общественности. Результат был каким обычно, хотя превзошел мои ожидания. Комиссия обсуждала план дачных посадок на ближайшее лето, а я как обычно, забывала текст. Твердая четверка. Все бы ничего, но меня угораздило влюбиться в эти вариации так, как я не влюблялась до этого даже в моего любимого Шопена. И, проглотив обиду, я снова взяла их на следующий год. Повторить что-то одно из старого репертуара разрешалось.
Я учила их заново почти год. Ходила к Егорову. Бегала в училище. Перебарывала бесконечный стыд и стеснение от собственного несовершенства. Играла дома и в классе публично бешеное количество раз. Даже молилась. А дно у произведения становилось все глубже и глубже.
К гос.экзамену мне казалось, что я знаю смысл не только каждой ноты, но и каждой тактовой черты в этом произведении. Оно было про смерть. Точнее, про ее принятие. Мне тогда было об этом ничего не известно, не доводилось никого хоронить. Только потом я поняла, насколько это все правда. Короткая траурная тема четко диктовала неотвратимость утраты. А дальше шли вариации про то, как сперва уходит почва из-под ног, когда остается только одна мелодия — ниточка, связывающая две жизни – твою и того, кто ушел, как они вырастают в смятение, сменяются невероятной красотой самых дорогих воспоминаний в гармонических арпеджио, переходят в массивные траурные аккорды, озлобленные сфорцандо, беспомощные обрывающиеся пассажи, истерические октавы, многоголосные фуги утешения, тихие мажорные эпизоды нежности, разбегающиеся в страхе двойные ноты, грохочущие от ужаса пустоты басы, перекликающиеся с беззащитными прозрачными колокольчиками детских снов…
А в самом конце – лавина радости, от того, что любовь продирается сквозь все эти черные точки, пытающиеся запятнать потерей и одиночеством того, кто остался здесь. Но рахманиновская кода вибрирует, взяв разбег по всей клавиатуре, кричит во все горло о торжестве этой любви, о смысле жизни за тактовой чертой, о победе жизни над смертью."
