Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
Снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
Если солнце - в море, а рама - в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий.
Так бывает ранней весной обычно,
Если акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем,
Обжигая горло горячим чаем -
С лунной долькой марта, под крики чаек!
О, как горько плачут земные птицы
Над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были,
Только вы об этом забыли или...
Нас еще при Чехове здесь убили.
Не кричи по ихнему, что за глюки
На краю отлива, в краю разлуки.
На фига нам нужен их шестирукий.
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе.
Где-то рядом рай на змеином яде.
Где я только не был, а вот в Гренаде...
Валерий Прокошин
Время спаивать бабочек, ос и стрекоз
Виноградным вином или брагой.
Пьяный август, целуясь со всеми взасос,
Добавляет в шампанское местный наркоз,
Чтоб не путать Калугу с Итакой.
На полях средне русской родной полосы
Сплошь ботва вперемежку с горохом.
Датый Бражник, и злое похмелье осы,
На часах - трехминутная тень стрекозы... Сладко быть очарованным лохом.
Вспоминать одиссею куда-то на юг:
Дикий пляж и вино без закуски,
И нудисты кругом, и нудистки вокруг.
Мне хотелось, допив этот вечер из рук,
Петь хохляцкие песни по-русски.
Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы все такие же лохи.
Вспоминаем Итаку и эдак, и так,
Ловим райских кузнечиков речи.
Жизнь, как будто разжала пудовый кулак,
Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,
И запить его, Господи, нечем.
Нас несет Енисей.
Как плоты над огромной и черной водой.
Я - ничей!
Я - не твой, я - не твой, я - не твой!
Ненавижу провал
твоих губ, твои волосы,
платье, жилье.
Я плевал
На святое и лживое имя твое!
Ненавижу за ложь
телеграмм и открыток твоих,
Ненавижу, как нож
по ночам ненавидит живых.
Ненавижу твой шелк,
проливные нейлоны гардин.
Мне нужнее мешок, чем холстина картин!
Атаманша-тихоня
телефон-автоматной Москвы,
Я страшон, как Иона,
почернел и опух от мошки.
Блещет , словно сазан,
голубая щека рыбака.
"Нет" - слезам.
"Да" - мужским, продубленным рукам.
"Да" - девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня,
"Да" - брандспойтам,
Сбивающим горе с меня.
Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая -
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.
Пусть в последний раз.
Легче просыпаться.
Жаль! Но Бог не спас.
И нет сил… бояться.
Просто не хочу.
Умираю. Дома.
Позвони врачу.
Кризисная кома.
***
Ставлю точку. Безнадежность.
Боль в зрачках – слепая разность.
Притаиться – есть возможность.
Безразличие – диагноз.
Без тебя могу смеяться.
Пьяным голосом не верить.
Бесполезно. Улыбаться?!
Страх измены не измерить.
Брошу все. Опять пробелы.
Подождем чуть-чуть разлуки.
Все в порядке, нервы целы.
А надежда лишь от скуки.
Глупый вторник – снова сложность.
Оставляю. Пусто. Верность.
Притаиться. Есть возможность.
Депрессивное… Безмерность.
а это прошлогоднее
В рифму
Не к месту.Взбудоражена.
Невнятная тревога.
Рот в рот.Тобой окрашена.
Договорилась с Богом.
И в рифму - снова.Травести.
Играюсь.И без спроса.
Ни слез, ни нот, ни зависти.
Ни одного вопроса.
Мы - Зеркало.Мы - Вечные.
Без Я и ТЫ.Нас много.
Влюбленные.Беспечные -
Договорилась с богом...
Познакомившись с соционикой, я поняла, что Жуков у меня всегда в стихах проскальзывал недосягаемым идеалом...
Стих ЖукоЕсьный
САМО ПРОКЛЯТЬЕ
Порой любить – тяжёлый труд;
Любить тебя – само проклятье.
Терпеть до слёз твои объятья,
Пока в труху не разотрут.
Глаза – очаг душевных сил;
Смотреть в глаза – как бросить вызов.
Взгляну, и сразу очи книзу,
Чтоб, разозлившись, не убил.
Целован – к небу вознесён;
Целуешь – будто хлещешь плетью.
Чем я могу тебе ответить?
Люблю, и к чёрту это всё.
***
а тут виктимность такая виктимность!
ХОЧЕТСЯ УДАРИТЬ
Мне грезится порою не состязанье в паре,
Не честный поединок, не чистый звон мечей.
Мне б просто, без изысков, кого-нибудь ударить.
С оттяжечкой, с размаху, чтоб отдалось в плече,
Чтоб не по-детски больно ссадить костяшки пальцев
И не по-женски молча принять удар в ответ.
Почувствовать себя бойцом, а не страдальцем,
От безответной злобы мгновенно озвереть.
И я тогда сумею втоптать в асфальт любого!
Жестокость не подвластна ни страху, ни уму.
Я просто атакую. Не говоря ни слова.
Не силой рук, возможно, но яростью возьму!
В подобные моменты я, может быть, способна
Кого-то так уделать, чтоб увезли врачи.
И я все силы неба благодарю особо
За то, что для удара всё как-то нет причин.
***
Вот он, Жук
НАСКВОЗЬ МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ
Ты внушаешь страх, звериный, панический,
Сам – под смертью дрогнешь едва.
Знаю я таких – насквозь металлический,
Сизого свинца голова.
Руки – два меча, а может, два молота.
Олово в глубоких очах.
Кровяная ртуть студенеет от холода,
Но уж как кипит сгоряча!
Как звенят слова, азартом разбужены –
Так колоколам не дано!
Только что металл… кому ещё нужен он,
Коль в душе железо одно?
***
И вот он, Жук
ХОЛОДНОЕ ОРУЖИЕ
Почему я с такой
невозможной тоской
трепещу пред холодным оружием?
Потому ль, что оно
было оплетено
ювелирным серебряным кружевом?
Потому ли, что луч,
вереницами туч
на звенящие нити разрезанный,
находя остриё,
зажигает своё
леденящее солнце на лезвии?
Потому ль, что текла –
и жива, и тепла! –
чья-то кровь вниз по тонкому желобу?..
Вовсе нет. Потому,
что когда-то к нему,
к рукояти и лезвию белому,
прикасалась рука.
Светлокожа, тонка,
с узловатыми пальцами длинными.
Но иных посильней! –
потому что по ней
голубой кровяной паутиною
бился пульс вожака.
Знаю, эта рука
поднимала людей на сражения.
Поднимала – карать
миллионную рать,
приводила народы в движение!
Этой власти печать
обняла рукоять
и прожгла повелительной волею…
Сколько лет уж – не счесть,
и не век, и не шесть –
это просто клинок, и не более.
Но когда я смотрю
на него – я горю
вековой непреклонною верностью.
И один только взгляд
возвращает назад
мою душу в сражения древности.
Вот она: ну, держи!
Подчиняться, служить
благородству, и силе, и доблести –
беззаветно хочу!..
Тишина. По мечу
пробегают холодные проблески.
Я не буду иметь то, что хочется.
Мне показано одиночество.
Может, чуть отщипну то, что нравится.
Не всерьез, а так - позабавиться.
Но ни в храме зато, ни за пьянкою
Не окличут меня самозванкою.
Он так ее мучит, как будто растит жену.
Он ладит ее под себя — под свои пороки,
Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину.
Муштрует, мытарит, холит, дает уроки.
И вот она приручается — тем верней,
что мы не можем спокойно смотреть и ропщем.
Она же видит во всем заботу о ней.
Точнее, об их грядущем. Понятно, общем.
Он так ее мучит, дрючит, костит, честит,
Он так ее мучит — прицельно, умно, пристрастно,
Он так ее мучит, как будто жену растит.
Но он не из тех, кто женится, — это ясно.
Выходит, все это даром: "Анкор, анкор",
"Ко мне, ко мне, " — переливчатый вопль тарзаний,
Скандалы, слезы, истерики, весь декор,
Приходы, уходы и прочий мильон терзаний.
Добро бы на нем не клином сошелся свет
И все сгодилось с другим, на него похожим;
Но в том-то вся и беда, что похожих нет,
И он ее мучит, а мы ничего не можем.
…Но может быть, вся дрессура идет к тому,
Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва
Она дорастет и станет равна ему,
А значит — непобедима, неуязвима?
И все для того, чтоб отринув соблазн родства,
Давясь слезами, пройдя километры лезвий,
Она до него доросла — и переросла,
И перешагнула, и дальше пошла железной?..
А он останется — треснувшая броня,
Пустой стакан, перевернутая страница.
Не так ли и Бог испытывает меня,
чтоб сделать себе подобным — и устраниться,
Да все не выходит?..
(с) Д.Быков
Ещё мне кажется, что что-то восхитительно надрывное есть у Веры Полозковой
Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,
То кто бы здесь работал на контрасте.
Пока живые избегают тьмы,
Дерутся, задыхаются от страсти,
Рожают новых и берут взаймы,
Мы городские сумрачные власти.
Любимые наместники зимы.
Хвала отчаянью. Оно имеет ген
И от отца передается к сыну.
Как ни пытались вывести вакцину –
То нитроглицерин, то гексоген.
В больницах собирают образцы, ну
И кто здоров и хвалит медицину -
Приезжий.
Кто умрет - абориген.
Хвала отчалившим. Счастливого пути.
Погрузочный зашкаливает счетчик
На корабле – ко дну бы не пойти,
У океана слабый позвоночник.
В Ковчег не допускают одиночек,
И мы друг к другу в гости к десяти
Приходим с тортиком.
Нас некому спасти.
Хвала Отчизне. Что бы без нее
Мы знали о наркотиках и винах,
О холоде, дорогах, херувимах,
Родителях и ценах на сырье.
Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твое.
***
Полюбуйся, мать, как тебя накрывает медь,
Вместо крови густая ртуть, и она заполняет плоть;
Приходилось тебе когда-нибудь так неметь,
Так не спать, не верить, взглянуть не сметь
На кого-нибудь?
Глянь-ка, волчья сыть, ты едва ли жива на треть,
Ты распорота, словно сеть, вся за нитью нить;
Приходилось тебе о ком-нибудь так гореть,
По кому-то гнить?
Ну какая суть, ну какая божия благодать?
Ты свинцовая гладь, висишь на хребте, как плеть;
Был ли кто-нибудь, кем хотелось так обладать
Или отболеть?
Время крепко взялось калечить, а не лечить –
Ты не лучше ничуть, чем рухнувшая мечеть.
Был ли кто-то, чтоб ладно выключить – исключить,
Даже не встречать?..
Был ли кто, чтоб болела память, преснела снедь,
Ты ходила, как тать, и не различала путь –
Ни врагу пожелать, ни близкому объяснить –
И молиться больше так не суметь
Никогда-нибудь.
Я с вызовом ношу его кольцо
-- Да, в Вечности -- жена, не на бумаге.-
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно -- великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза -- прекрасно-бесполезны! --
Под крыльями распахнутых бровей --
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
-- Всем вам, кто жил и умирал без страху.
Такие -- в роковые времена --
Слагают стансы -- и идут на плаху.
***
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою — как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди персты —
О проклятие! — у тебя остаешься — ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!
Да, да, да! Вот Цветаева и Полозкова - это наше)
Полозкова
как у него дела? сочиняешь повод
и набираешь номер; не так давно вот
встретились, покатались, поулыбались.
просто забудь о том, что из пальца в палец
льется чугун при мысли о нем - и стынет;
нет ничего: ни дрожи, ни темноты нет
перед глазами; смейся, смотри на город,
взглядом не тычься в шею-ключицы-ворот,
губы-ухмылку-лунки ногтей-ресницы -
это потом коснется, потом приснится;
двигайся, говори; будет тихо ёкать
пульс где-то там, где держишь его под локоть;
пой; провоцируй; метко остри - но добро.
слушай, как сердце перерастает ребра,
тестом срывает крышки, течет в груди,
если обнять. пора уже, все, иди.
и вот потом - отхлынуло, завершилось,
кожа приобретает былой оттенок -
знай: им ты проверяешь себя на вшивость.
жизнеспособность. крепость сердечных стенок.
ты им себя вытесываешь, как резчик:
делаешь совершеннее, тоньше, резче;
он твой пропеллер, двигатель - или дрожжи
вот потому и нету его дороже;
с ним ты живая женщина, а не голем;
плачь теперь, заливай его алкоголем,
бейся, болей, стихами рви - жаркий лоб же,
ты ведь из глины, он - твой горячий обжиг;
кайся, лечи ошпаренное нутро.
чтобы потом - спокойная, как ведро, -
"здравствуй, я здесь, я жду тебя у метро".
Цветаева
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче - всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, -
Всё жаворонки нынче - вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
"Мой милый, что тебе я сделала?!"
И слезы ей - вода, и кровь -
Вода, - в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха - Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
Вчера еще - в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, -
Жизнь выпала - копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою - немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
Спрошу я стул, спрошу кровать:
"За что, за что терплю и бедствую?"
"Отцеловал - колесовать:
Другую целовать", - ответствуют.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил - в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе - я сделала?
Всё ведаю - не прекословь!
Вновь зрячая - уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Самo - что дерево трясти! -
В срок яблоко спадает спелое...
- За всё, за всё меня прости,
Мой милый, - что тебе я сделала!
Наткнулась тут в одной из стареньких тем на упоминание о Екатерине Горобовской, вспомнила, что мне она тоже нравится ..
Уж я не знаю, как мне быть:
Ума – ни капельки.
С волками жить – по–волчьи выть,
А голос – слабенький.
Но, как натянутой струной,
Я взгляды чувствую спиной,
И, если надо стать стеной –
Я в пол врастаю…
И не боюсь, что гром убьёт,
Что враг на мине подорвёт,
Боюсь, что кто–то позовёт –
И я растаю…
И будет день.
И будет ночь.
И у меня родится дочь.
Я дам ей имя
И скажу ей всё, что знаю.
Я ей скажу, что мир неплох,
Хотя, быть может, и не «ох!»,
Но, что его задумал Бог,
Как самый лучший.
И научу стоять стеной,
И быть натянутой струной,
И взгляды чувствовать спиной –
На всякий случай,
Не доверять хорошим снам,
Плохим стихам, чудным словам…
И сколько б ни было вас там –
Егор Кузьмич, Демьян Фомич, Иван Петрович –
За каждую её слезу –
Я горло вам перегрызу,
И Бог мне в помощь!
а как вам А.Лаэртский:
Железная палка торчит в животе,
вытащить ее нету сил..
Обидно до слез, что случилось все это со мной,
а не с бабой моей, например!!!
да как-то никак... начало про железку в животе ничего, а потом как-то...
да и поэзии как таковой я тут не увидела.
Если это отрывок из верлибра, то лучше приводить текст целиком, потому что в таком виде я не понимаю его художественной ценности. А если это целый верлибр, то он не целостный
