Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Не по нраву я тебе - и тебе,
И тебе еще - и целой орде.
Пышен волос мой - да мало одеж!
Вышла голосом - да нрав нехорош!
Полно, Дева-Царь! Себя - не мытарь!
Псарь не жалует - пожалует - царь!
Я люблю тебя, как люблю есть хлеб, обмакнувши в соль,
как проснуться от жажды утром рано и пить воду прямо из крана,
как с волнением, радостью, ожиданием
раскрывать посылку, неизвестно откуда, неизвестно с чем,
как впервые лететь в самолете над просторами океана,
как в Стамбуле в сумерки ощущать в себе странную тревогу,
я люблю тебя, как слова: «Жив еще, слава богу!»
Назым Хикмет
Эти сны меня уморят
в злой тоске!..
Снилось мне, что я у моря,
на песке...
И мельтешит альбатросов
белизна,
И песков сырую россыпь
мнет волна.
Я одна на побережье,
на песке.
Чей-то парус небо режет
вдалеке...
И густое солнце стелет
зной вокруг...
...Я очнулась на постели
вся в жару...
Но вокруг еще — кораллы,
моря хрип...
Мне сказали — захворала!
Это — грипп...
«Да, конечно, это климат
подкачал...
Ты просил меня, любимый,
не скучать.
Я старалась не заплакать
при тебе...
Но зачем такая слякоть,
свист в трубе?!
Я боюсь — меня уморят
города...
Мы с тобой увидим море
скоро... да?»
О. Бергольц
Посторонний в ночном районе, где все друг друга...
Успей до закрытия, запыхайся! Держись упруго.
Кассирша в кассе, кривей и страшней Пикассо,
глядит, словно ты ворюга: давай покайся!
Незнакомая местная женщина взглянет мельком,
решит – ты слишком мелкий по здешним меркам,
но посмотрит снова, подумает и, прощая, –
тронет, поправит волосы, обещая...
***
Художник сразу перешел на «ты»
и заявил, что нету красоты,
а есть лишь краски, кисти и зарплата:
рабочим – двести пятьдесят на брата,
и он готов изобразить цветы,
пернатых из тропических лесов,
кузнечиков и деревце граната,
и чтоб по лесу прыгала менада,
одетая, а можно без трусов
(и без менады, если вдруг не надо).
Заказчик понял и налил стакан,
решил, что надо. Выпил честь по чести,
сказал, что он готов, но лишь за двести.
И так был разукрашен Ватикан.
Я плохая – ты хороший.
Рот от гнева перекошен.
Не кричи – я не глухая.
Ты хороший – я плохая.
Ты моим терпеньем сломлен?
Я терплю – а ты назло мне
Стекла бьешь – я поднимаю.
Ты хороший – я плохая.
Вверх рука – и замер… Ну же!
Я – нормально. Стеклам хуже.
Не посмеешь. Я-то знаю.
Ты хороший – я плохая.
Я тебя не понимала,
Я давила, все прощала,
Ты особый – я простая.
Ты хороший – я плохая.
Лгать – привычка. Мстишь от скуки.
Что? Протягиваешь руки?
В пол колени – надломилось.
Что ж ты плачешь? Что случилось?
Утром холодно в постели?
Как? Когда? Вчера? Неделя…
Почему ты мною брошен?
Я плохая – ты хороший.
Все исправишь? Все сначала…
Почему я замолчала?
Время ниточку развяжет
Дверь за мной закрой…
сквозняк же…
"Погляди – с востока струится тьма, у луны на лбу проступает крест,
Все моря и горы сошли с ума, ощутив нужду в перемене мест,
Воздух режет горло острей ножа, в животе шевелится скользкий спрут.
Но еще не поздно унять пожар, успокоить бурю, отсрочить суд,
Прекратить ветров погребальный вой, заменить вулканы на дым печей...
Смехотворна плата: убей того, кто сегодня спит на твоем плече.
Он - палач и плаха, скудель беды, преисподний выкормыш, адский стяг,
Кровь и гной наполнят его следы... Хоть чуть-чуть промедлишь - и будет так!
Две печати сняты, осталось пять, рыжий конь гарцует у райских врат.
Воды рек вот-вот обратятся вспять, и на землю рухнут огонь и град,
Третий ангел держит у губ мундштук, и звезда Полынь на весу дрожит…
Почему же ты не разнимешь рук? Отпусти, ему все равно не жить!
Отчего ты щуришься, хмуришь бровь, побелевший рот превращая в шрам?
Да какая, к дьяволу, тут любовь, если небо треснет сейчас по швам,
Если чаши гнева уже кипят, для господней жатвы наточен серп?
Ты ведь знаешь цену: твой младший брат - или все. Ты слышишь? Под корень - все!
Ну, решай скорее. Шуршит песок, растирая в пыль горизонта нить..."
И ты легко целуешь чужой висок - осторожно, чтобы не разбудить.
дай, говорю, поспать, заткнись, говорю, уйди, дурак. он же не унимается, продолжает звать, камень уже отвалил, отчего внутри гуляет сквозняк, теребя бинты на груди. вот ведь пристал, думаю, надо же, как пристал. он входит внутрь, смеется, говорит, хочу, чтоб ты встал. я, говорит, тебя разбужу, я пришел за тобой, выходи, говорит, наружу. нашел дурака, думаю, вслушиваясь в бабский вой - марфа там, что ли, воет, вместе с марией, моей сестрой? мне, говорю, нормально, уже, говорю, четвертый день. не отстает, говорит, я пришел, значит - встанешь. давай, говорит, вставай, и на вот - надень. я продолжаю лежать, (мне такие сны снятся!), а он говорит - лентяй, есть, говорит, чем еще заняться в вифании. тебе, говорю, для чего? все равно, говорю, распнут, или забьют камнями - суров на расправу люд, филистимляне эти, римляне, коринфяне, разные там галаты... он лишь кружит по пещере, щурится и чихает, пыль поднимая полой халата. я говорю, ты что себе возомнил, чего захотел, перегрелся, решил, что бог? выпей воды, остынь. я почти неделю болел, пока ты в пустыне бродил, а потом подох. он говорит, я не бог, говорит, я иосифа сын. будешь вставать? нет, отвечаю. он выливает кувшин теплой воды - мокро и гадко стало. теперь ты просто обязан встать, говорит. я ворочаюсь, места мало, весь перевязан мокрыми лентами. он говорит, я лучом вифлеемской звезды предсказан. времени нет, говорит, у меня еще уйма дел, вот список заказов: пятеро бесноватых, трое слепых и одна с проказой, ты после смерти, дружок, слегка поглупел. ну, давай, поднимайся, лазарь. мне, говорю, лучше тут, понимаешь - проблемы в семье: старший такое устроил, марфа вообще... некогда рыться в грязном белье, говорит, меня заждались, в синедрионе двое и этот, с красным подбоем в белом плаще... мытари, думаю, вновь придут - выбивать долги. всяко мне лучше тут, говорю. не отстает, - господи, помоги. кое-как поднимаюсь, колени болят, артрит. лазарь, он говорит. встань. я встаю. выйди вон, говорит. выхожу на свет. а теперь, говорит, иди. я смотрю в зенит. и иду. непонятно куда, зачем, но иду, еще тридцать лет.
Она говорит: «Привет», - и
палец несёт к губам. Потом выключает свет - и небо напополам, и руки наискосок,
вдвоём как одна стрела, и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была? Не
высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна. Да только сейчас - предел, твой муж
и моя жена, теперь до конца нести» (ты, Ленка, меня прости). Она говорит: «Люблю
и буду любить всегда», а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда. Откуда такое
вдруг в стране ледяной тоски? Ты только взгляни вокруг - заборы, буйки, флажки,
свекрови, отцы, друзья: Поди-ка им расскажи». Она
говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много
пьёт. Болит, до чего ж болит! Проходит четвёртый год. Когда было время петь, они
продолжали ждать, и хуже стало гореть, слабее стало держать. «Ребёнку нужен
отец, к тому же, подумай сам, аренда и весь капец уносятся к небесам. Какой
тут, к шутам, шалаш? В столице другой стандарт - желателен бы гараж,
коммерческий детский сад. А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима. Чапаев и
Пустота. Она открывает дверь - «мне так тяжело, поверь» - тебе,
говорит, туда.
Она говорит:
«Прощай, но только пообещай, что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон не надо, иначе я должна буду тоже
прочь - а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь. Себе оставляю стыд, тебе
горизонт открыт, короче, давай, лети».
А некуда, вот, идти.
Он выгорел изнутри, остался мясной мешок. Смотри на него, смотри - теперь ему
хорошо, теперь ему зашибись, подумаешь, тридцать два. Поймал? А теперь на бис. И
горлом идут слова. Да на фик тебе жэжэ - на площади в неглиже?! Кому ты свои
кишки наружу несёшь смотреть? Бесстрофные (фи!) стишки. Да здесь за словами
смерть. Пять жизней порвал в клочьё, и чё теперь? Да ничё. Никто ведь не победил
- осталась теперь одна, остался теперь один. Война, пацаны, война...
Если творчество Беты, то мы как-то на форуме tv6 прикалывались:
В утро по-весеннему нехмурое
волю и напильник сжав в кулак,
вышел на охоту за натурою
сексуальный, в общем-то, маньяк.
он к сему убойному событию,
по-маньячьи честь свою блюдя
на сиротской койке общежитиия
навык отработал загодя.
А в селе, саратовской губернии
скот, сирень, солома-все дела
бдительная матерь-дело верное
дочери невинность берегла.
разбегались мысли в упоении-
как герой-красавец-молодец
поборов ее сопротивление
поведет девицу под венец.
Утро! Лес! Подснежники, одышкою
листики шуршат под ветерком
девица, с авоською под мышкою
чешет в магазин за молоком.
то же утро! тот же лес! Опушкою
твердою походкой вдоль межи
шел маньяк по следу за девчушкою,
похотливой страстью одержим.
И, когда она, тропою темною
возвращалась с сеткой молока,
он напал и в заросль укромную
потащил насильничать слегка.
коршуном по роду и по племени,
и губу от страсти закусил,
но не рассчитал и пал безвременно
по неравной расстановке сил
девица с напора одурелая,
честь и совесть все же доблюла,
маньяка взяла под руки белые,
на плечо взвалила и пошла.....
...через месяц в майский день погожий
похудевший, бледненький с лица...
слышали случайные прохожие
как маньяк рыдал из-под венца...
