Посторонний в ночном районе, где все друг друга...
Успей до закрытия, запыхайся! Держись упруго.
Кассирша в кассе, кривей и страшней Пикассо,
глядит, словно ты ворюга: давай покайся!
Незнакомая местная женщина взглянет мельком,
решит – ты слишком мелкий по здешним меркам,
но посмотрит снова, подумает и, прощая, –
тронет, поправит волосы, обещая...
***
Художник сразу перешел на «ты»
и заявил, что нету красоты,
а есть лишь краски, кисти и зарплата:
рабочим – двести пятьдесят на брата,
и он готов изобразить цветы,
пернатых из тропических лесов,
кузнечиков и деревце граната,
и чтоб по лесу прыгала менада,
одетая, а можно без трусов
(и без менады, если вдруг не надо).
Заказчик понял и налил стакан,
решил, что надо. Выпил честь по чести,
сказал, что он готов, но лишь за двести.
И так был разукрашен Ватикан.
Я плохая – ты хороший.
Рот от гнева перекошен.
Не кричи – я не глухая.
Ты хороший – я плохая.
Ты моим терпеньем сломлен?
Я терплю – а ты назло мне
Стекла бьешь – я поднимаю.
Ты хороший – я плохая.
Вверх рука – и замер… Ну же!
Я – нормально. Стеклам хуже.
Не посмеешь. Я-то знаю.
Ты хороший – я плохая.
Я тебя не понимала,
Я давила, все прощала,
Ты особый – я простая.
Ты хороший – я плохая.
Лгать – привычка. Мстишь от скуки.
Что? Протягиваешь руки?
В пол колени – надломилось.
Что ж ты плачешь? Что случилось?
Утром холодно в постели?
Как? Когда? Вчера? Неделя…
Почему ты мною брошен?
Я плохая – ты хороший.
Все исправишь? Все сначала…
Почему я замолчала?
Время ниточку развяжет
Дверь за мной закрой…
сквозняк же…
"Погляди – с востока струится тьма, у луны на лбу проступает крест,
Все моря и горы сошли с ума, ощутив нужду в перемене мест,
Воздух режет горло острей ножа, в животе шевелится скользкий спрут.
Но еще не поздно унять пожар, успокоить бурю, отсрочить суд,
Прекратить ветров погребальный вой, заменить вулканы на дым печей...
Смехотворна плата: убей того, кто сегодня спит на твоем плече.
Он - палач и плаха, скудель беды, преисподний выкормыш, адский стяг,
Кровь и гной наполнят его следы... Хоть чуть-чуть промедлишь - и будет так!
Две печати сняты, осталось пять, рыжий конь гарцует у райских врат.
Воды рек вот-вот обратятся вспять, и на землю рухнут огонь и град,
Третий ангел держит у губ мундштук, и звезда Полынь на весу дрожит…
Почему же ты не разнимешь рук? Отпусти, ему все равно не жить!
Отчего ты щуришься, хмуришь бровь, побелевший рот превращая в шрам?
Да какая, к дьяволу, тут любовь, если небо треснет сейчас по швам,
Если чаши гнева уже кипят, для господней жатвы наточен серп?
Ты ведь знаешь цену: твой младший брат - или все. Ты слышишь? Под корень - все!
Ну, решай скорее. Шуршит песок, растирая в пыль горизонта нить..."
И ты легко целуешь чужой висок - осторожно, чтобы не разбудить.
дай, говорю, поспать, заткнись, говорю, уйди, дурак. он же не унимается, продолжает звать, камень уже отвалил, отчего внутри гуляет сквозняк, теребя бинты на груди. вот ведь пристал, думаю, надо же, как пристал. он входит внутрь, смеется, говорит, хочу, чтоб ты встал. я, говорит, тебя разбужу, я пришел за тобой, выходи, говорит, наружу. нашел дурака, думаю, вслушиваясь в бабский вой - марфа там, что ли, воет, вместе с марией, моей сестрой? мне, говорю, нормально, уже, говорю, четвертый день. не отстает, говорит, я пришел, значит - встанешь. давай, говорит, вставай, и на вот - надень. я продолжаю лежать, (мне такие сны снятся!), а он говорит - лентяй, есть, говорит, чем еще заняться в вифании. тебе, говорю, для чего? все равно, говорю, распнут, или забьют камнями - суров на расправу люд, филистимляне эти, римляне, коринфяне, разные там галаты... он лишь кружит по пещере, щурится и чихает, пыль поднимая полой халата. я говорю, ты что себе возомнил, чего захотел, перегрелся, решил, что бог? выпей воды, остынь. я почти неделю болел, пока ты в пустыне бродил, а потом подох. он говорит, я не бог, говорит, я иосифа сын. будешь вставать? нет, отвечаю. он выливает кувшин теплой воды - мокро и гадко стало. теперь ты просто обязан встать, говорит. я ворочаюсь, места мало, весь перевязан мокрыми лентами. он говорит, я лучом вифлеемской звезды предсказан. времени нет, говорит, у меня еще уйма дел, вот список заказов: пятеро бесноватых, трое слепых и одна с проказой, ты после смерти, дружок, слегка поглупел. ну, давай, поднимайся, лазарь. мне, говорю, лучше тут, понимаешь - проблемы в семье: старший такое устроил, марфа вообще... некогда рыться в грязном белье, говорит, меня заждались, в синедрионе двое и этот, с красным подбоем в белом плаще... мытари, думаю, вновь придут - выбивать долги. всяко мне лучше тут, говорю. не отстает, - господи, помоги. кое-как поднимаюсь, колени болят, артрит. лазарь, он говорит. встань. я встаю. выйди вон, говорит. выхожу на свет. а теперь, говорит, иди. я смотрю в зенит. и иду. непонятно куда, зачем, но иду, еще тридцать лет.
Она говорит: «Привет», - и
палец несёт к губам. Потом выключает свет - и небо напополам, и руки наискосок,
вдвоём как одна стрела, и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была? Не
высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна. Да только сейчас - предел, твой муж
и моя жена, теперь до конца нести» (ты, Ленка, меня прости). Она говорит: «Люблю
и буду любить всегда», а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда. Откуда такое
вдруг в стране ледяной тоски? Ты только взгляни вокруг - заборы, буйки, флажки,
свекрови, отцы, друзья: Поди-ка им расскажи». Она
говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много
пьёт. Болит, до чего ж болит! Проходит четвёртый год. Когда было время петь, они
продолжали ждать, и хуже стало гореть, слабее стало держать. «Ребёнку нужен
отец, к тому же, подумай сам, аренда и весь капец уносятся к небесам. Какой
тут, к шутам, шалаш? В столице другой стандарт - желателен бы гараж,
коммерческий детский сад. А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима. Чапаев и
Пустота. Она открывает дверь - «мне так тяжело, поверь» - тебе,
говорит, туда.
Она говорит:
«Прощай, но только пообещай, что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон не надо, иначе я должна буду тоже
прочь - а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь. Себе оставляю стыд, тебе
горизонт открыт, короче, давай, лети».
А некуда, вот, идти.
Он выгорел изнутри, остался мясной мешок. Смотри на него, смотри - теперь ему
хорошо, теперь ему зашибись, подумаешь, тридцать два. Поймал? А теперь на бис. И
горлом идут слова. Да на фик тебе жэжэ - на площади в неглиже?! Кому ты свои
кишки наружу несёшь смотреть? Бесстрофные (фи!) стишки. Да здесь за словами
смерть. Пять жизней порвал в клочьё, и чё теперь? Да ничё. Никто ведь не победил
- осталась теперь одна, остался теперь один. Война, пацаны, война...
Если творчество Беты, то мы как-то на форуме tv6 прикалывались:
В утро по-весеннему нехмурое
волю и напильник сжав в кулак,
вышел на охоту за натурою
сексуальный, в общем-то, маньяк.
он к сему убойному событию,
по-маньячьи честь свою блюдя
на сиротской койке общежитиия
навык отработал загодя.
А в селе, саратовской губернии
скот, сирень, солома-все дела
бдительная матерь-дело верное
дочери невинность берегла.
разбегались мысли в упоении-
как герой-красавец-молодец
поборов ее сопротивление
поведет девицу под венец.
Утро! Лес! Подснежники, одышкою
листики шуршат под ветерком
девица, с авоською под мышкою
чешет в магазин за молоком.
то же утро! тот же лес! Опушкою
твердою походкой вдоль межи
шел маньяк по следу за девчушкою,
похотливой страстью одержим.
И, когда она, тропою темною
возвращалась с сеткой молока,
он напал и в заросль укромную
потащил насильничать слегка.
коршуном по роду и по племени,
и губу от страсти закусил,
но не рассчитал и пал безвременно
по неравной расстановке сил
девица с напора одурелая,
честь и совесть все же доблюла,
маньяка взяла под руки белые,
на плечо взвалила и пошла.....
...через месяц в майский день погожий
похудевший, бледненький с лица...
слышали случайные прохожие
как маньяк рыдал из-под венца...
ночь и улица: пятый район;
на углу, среди спутанных крыш --
завсегдатаем аккордеон
в кабачке...
ну, да что ты стоишь? --
заходи!
на минуту, вот так --
и спроси у хозяйки вина;
это все неспроста, неспроста:
ночь и улица...
чья ж в том вина,
что мелодии старый каприз
так прижился у самой груди,
где у стойки грустит Беатрис,
где уже никуда не уйти,
ожидая, что вновь, как тогда,
он войдет, чуть коснётся лица
и, слова угадав, без труда
допоёт весь куплет до конца...
...поцелуя неотданный приз
отнимает смешную мечту --
ah, sais-tu cette chanson, Beatrice? --
non, mon cher, pas du tout, pas du tout;
двадцать лет, музыкант,
двадцать лет
за куплетом куплет --
в кабачке знают все наизусть,
что пролито вино,
не смывается след:
незатейлив сюжет --
ну и пусть, Беатрис!
ну и пусть, как в лото,
ставим мы без измен
номера,
что опять не сыграли вчера...
-- но увидимся завтра? -- bon oui, a bientot! --
бросишь им,
растворяясь во тьме,
mais j'espere, que tu ne reviendras
plus jamajs...
извините, но это ЯВНЫЙ плагиат, то есть, даже пародия (хотя и не бездарная) на одного из моих любимых современных поэтов, ВЛАДИМИРА СТРОЧКОВА.
все-таки оригинал ВАЖНО помнить и упоминать. иначе как-то...нечистоплотно.
вот оригинал:
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
Плагиат в чем? В том, что оба стиха написаны в одном стиле?
Вашего любимого поэта я не знаю. Вполне возможно, что он гениален. Мне лично жжшный стих неизвестного (известного) автора нравится более. Даже при условии, что он написан в стиле Строчкова.
Весьма сомнительная справедливость, учитывая тот факт, что количество стилей в стихосложении таки ограничено. Как и количество тем. Впрочем демагогию разводить не буду.
Одиннадцать лет двадцать первого века, тебе наверстало за тридцать четыре и твой горизонт в половинчатом мире за номером восемь внесён в картотеку, заверен по букве и смыслу закона и ты переходишь по дну Рубикона-несчастный, лишившийся дома калека, сложивший багаж на храненье воронам-ни псом ни Хароном, кивающим в спину, не сопроводимым. Недочеловеком.
Твоя Ноосфера отправлена в Лету, взамен предлагается минное поле, святой пьедестал и почётная бронза и свита с протяжным берлинским прононсом, тоска пиетета и фоном на это-скучающий голос БГ в магнитоле.
Отсутсвие выбора делает выбор, и ты не тасуя, сдвигаешь колоду, одиннадцать лет декабря на исходе, бумажно-лениво прищурился тигр, к прыжку не готовясь-подводит порода в отсутствие правил, в отсутствие игр. Отстутствие цели снижает калибр.
Одиннадцать лет от начала столетья, в боях за свободу сданы бастионы, слова бесполезны, пусты, невесомы, сплетаясь в бессильный пророческий шёпот, звучат бесталанно, почти незнакомо в попытках дырявую память заштопать и фраза, в пространстве повисшая плетью, тебя возвращает к началу столетья.
И, временем штопая рваные крылья, уже не скулишь о прошедшем эфире, в пылу перемирий сгорели, остыли, остатки эмоций, обломки усилий, и ты не цитируешь старую прозу, не держишь со звёздами мудрое вече, тебе не под силу Кабо и Вергилий, тебе бы попроще, тебе бы полегче, и в память о в лето ушедшем эфире, ты просишь совета и зеркало шепчет: умой же лицо и напейся, Глафира, ты пьешь, но тебе не становится легче. Ты куришь с размаха, ты тащишь скелеты в поэтустороннюю гладь амальгамы, оставив сгорать на конце сигареты вопросы, ответы, ты плачешь от страха, ты чертишь постылые кардиограммы дождящего Я, где поэта-ни грамма. Твоя ноосфера отозвана в Лету, ты медленно сходишь с ума и сюжета.
Себя адаптируя к зимней неспячке, дурацая память свивается в ленту, партер приготовился к апплодисментам-вот-вот однозвучат конец выступленью, и ты в нездоровой декабрьской горячке пытаешься выжить итожным моментом, страстившимся с тенью звезды в эполете. Твоя ноосфера покоится в Лете...
Прекрасный современный поэт. Это самое любимое её стихотворение для меня. Невероятно помогает в тоске-кручине
Олеся Николаева
Апология
Что твердишь ты уныло: нет выхода... Много есть входов!
Есть у Господа много персидских ковров-самолетов.
У Него и на бесах иные летают святые.
И горят в темноте кипарисы, как свечи витые.
О, всегда я дивилась искусствам изысканным этим,
дерзновенным художествам – птицам, растениям, детям.
И мне нравились их имена – аспарагус и страус,
завитки насекомых – вся нотная грамота пауз.
Над лугами летают поющие альт и валторна,
и ничто не случайно у них, и ничто не повторно!
...Разве зебра не сбавила б спеси дурной с авангарда?
Что, верблюда бы он переплюнул? Побил леопарда?
Носорога б затмил? Или радугу б взял из кармана?
Иль придумал бы что-то покруче, чем зад павиана?
Чем глаза крокодила? Чем хохот гиены зеленой?
Или чрево кита с беглецом драгоценным Ионой?
Что б придумал новее пустыни, ходящей волнами?
Иль цветущей саванны? Могучей реки с рукавами?
Огнегривой цунами – над мачтами гордых фрегатов?
Осьминогов жемчужных? Литых электрических скатов?..
Что новее монаха-отшельника в рубище строгом?
Он на льве возит воду, сердечно беседует с Богом.
И, как спелую смокву в горсти, как подбитую птицу,
обозреть может землю, пройти через стены в темницу,
нашептать рыбарям, чтобы риф огибали левее,
исцелить паралитика – что ж мы видали новее?
Потому что здесь все не напрасно и все однократно:
если выхода нет, пусть никто не вернется обратно!
Но войти можно всюду – нагрянуть ночною грозою,
сесть на шею сверчку незаметно, влететь стрекозою,
нагуляться с метелью, озябшими топать ногами,
на огонь заглядеться, на многоочитое пламя:
как гудит оно в трубах, как ветер бунтует, рыдая...
...И окажешься там, где свободна душа молодая!
Сколько брошенных, обезличенных,
мною прожитых дураков…
Ты прости – я почти отличница
в этих тестах на кровь и любовь.
Я умею так, чтоб душа вразнос,
чтоб с разбегу и сразу – в цель…
ухожу всегда без соплей и слез,
чтоб потом не стелить постель,
не готовиться к шквалу новостей,
и не помнить, что я должна
быть порядочной, улыбаться тем,
кого хочется сжечь дотла.
Я не лапочка, не мечта родни
/кровь дурная, шальная прыть/,
мне до лампочки все мечты твои,
я хочу, как и раньше, плыть
в этих вычурных и разбросанных
островках… по ухабам дней…
и… пока ты еще «непознанный»,
позабудь обо мне скорей.
***
А за мысли мои меня можно сжигать на кострах,
как в средневековье жгли ведьм и прочую нечисть…
только это не страшно, в другом заключается страх:
ты ведь с нею живешь… а мне заменить тебя нечем.
Заменитель не нужен… какой в этом толк и прок?
Ты ж не сахар или никотин, чтоб искать варианты.
Но, спасибо тебе за этот бесценный урок,
что нельзя бестолково влюбляться в чужих и женатых…
А она у тебя хоть куда! Не жена, а броня!
Приласкает, покормит, постелет, нальет для согрева.
Я бы тоже не стала такую менять на меня…
и плевать, что «до дыр всю печенку и нервы проела».
Если «пилит» тебя, значит любит: добро от добра
по чужим закоулкам не прячется – там и не ищут…
А ты только представь, вдруг судьба наша предрешена:
и ты ею богат, а мною – всегда будешь нищий.
Снова руки озябнут – их пустишь согреть под пальто,
чтоб еще один миг отстоять в этом споре с судьбою…
Жаль, твоей невдомек, как простившись со мной у метро,
ты до самого дома как будто подраненный воешь…
***
А помнишь, дождь переходил на шепот,
чтоб не дай бог тебя не разбудить,
а под окном неугомонный кто-то
пытался петь… нет, по-собачьи выть.
И эта ночь казалась самой важной,
и ты еще спросонья простонал:
«Мне страшно, что у нас с тобой однажды
получится безрадостный финал...»
«Молчи об этом», – я тебя просила,
и планы строила как будто напоказ…
и только тихий, подуставший ливень
тогда последним вместе видел нас…
Жаль, не случилось то, о чем мечталось –
бывает так, что жизнь с мечтой вразрез…
и ты воспринимаешь словно данность
разлуку, продолжая ждать чудес…
Пусть мы перегорели и остыли,
но смысла нет друг друга в том винить...
в мечтах не ошибаются, мой милый,
мечты даются, чтоб хотелось жить.
***
А бывают моменты, когда не нужны слова,
когда рядом тот самый, с которым почти не дышишь.
И плевать, что четвертые сутки по мокрой крыше
барабанят дожди – знать погода сошла с ума.
И ты тоже свихнулась на фоне его тепла,
обнимаешь из-за спины, и дрожать боишься...
ты, как будто уже перезревшая, спелая вишня,
от любого движенья вот-вот упадешь сама.
И он чувствует это, он гладит по волосам,
до утра обнимает тебя занемевшей рукою,
и так бережно держит ее под твоей головою,
будто сны от других охраняет сегодня сам.
Ты же дышишь с ним в такт – так, и правда, куда верней...
а еще... без нелепых сомнений и лишних прелюдий,
ты не просто его до безумия сильно любишь –
ты влюбляешься с каждой минутой еще сильней.
А июльские ливни сплошною стоят стеной,
закрывая ваш «рай на первом» от глаз прохожих...
и ты вдруг понимаешь, сейчас всяких слов дороже –
эта малость – почти не дышать за его спиной.
