Бьет колокол. На парад стройся, немое братство!
Здесь твой персональный ад-входи, раздевайся, здравствуй!
Дежурный по кухне лицом к лицу! Маски висят у входа-
Можешь побаловаться в отсу...во славие всенарода...
Ровненье направо, на ряд плечей, шаг не сбивай, товарищ,
Сколько бессонных своих ночей ты им ещё подаришь?
Сколько впитавшихся в землю строк, сколько святых причастий...
Ладно, незнание-не порок, делим судьбу на части,
Делим на части работу, быт. В профиле сотня графий,
Если на днях подвезут гранит-высечем эпитафий
Кто там дежурит по кухне? Ну! Маски висят у входа
Каждый на входе берёт одну в славие всенарода.
Двери открыты в святой загон-каждому будет счастье-
Каждому будет пришит погон определённой масти.
Выверен метр, проверен слог, маски врастут в затылки
Шансом у каждого-потолок, пробкою из бутылки.
Выбор-на выбор-сразиться с... что вы там разберёте-
Тонкой стопой измерять карниз, или залечь на дзоте....
-------------------------------------------------------------------------------
Следом рифленого колеса пепел былых баталий,
Мы поднимаем бокалы за выживших в виртуале!
Таймер, зависший на без пяти, в трубах поющий ветер-
Вой единочества вне сетИ, в век социальной сЕти.
На шее петлёю висит канат, пояс подтянут туго:
Это всё Кали-юга, брат, просто, брат, Кали-юга
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил - жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы - не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтания,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловить глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.
Умей поставить, в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди!"
Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неуловимый бег, -
Тогда весь мир ты примешь во владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!
Я вас люблю... что делать — виноват!
Я в тридцать лет так глупо сердцем молод,
Что каждый ваш случайный, беглый взгляд
Меня порой кидает в жар и холод...
И в этом вы должны меня простить,
Тем более, что запретить любить
Не может власть на свете никакая;
Тем более, что, мучась и пылая,
Ни слова я не смею вам сказать
И принужден молчать, молчать, молчать!..
Я знаю сам, что были бы преступны
Признанья или смысла лишены:
Затем, что для меня вы недоступны,
Как недоступен рай для сатаны.
Цепями неразрывными окован,
Не смею я, когда порой, взволнован,
Измучен весь, к вам робко подхожу
И подаю вам руку на прощанье,
Сказать простое слово: до свиданья!
Иль, говоря, — на вас я не гляжу.
К чему они, к чему свиданья эти?
Бессонницы — расплата мне за них!
А между тем, как зверь, попавший в сети,
Я тщетно злюсь на крепость уз своих.
Я к ним привык, к мучительным свиданьям...
Я опиум готов, как турок, пить,
Чтоб муку их в душе своей продлить,
Чтоб дольше жить живым воспоминаньем...
Чтоб грезить ночь и целый день бродить
В чаду мечты, под сладким обаяньем
Задумчиво опущенных очей!
Мне жизнь темна без света их лучей.
Да... я люблю вас... так глубоко, страстно,
Давно... И страсть безумную свою
От всех, от вас особенно таю.
От вас, ребенок чистый и прекрасный!
Не дай вам бог, дитя мое, узнать,
Как тяжело любить такой любовью,
Рыдать без слов, метаться, ощущать,
Что кровь свинцом расплавленным, не кровью,
Бежит по жилам, рваться, проклинать,
Терзаться ночи, дни считать тревожно,
Бояться встреч и ждать их, жадно ждать;
Беречься каждой мелочи ничтожной,
Дрожать за каждый шаг неосторожный,
Над пропастью бездонною стоять
И чувствовать, что надо погибать,
И знать, что бегство больше невозможно.
"Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты..."
Ты меня береги – Я тебя берегу,
Я костёр развожу на крутом берегу.
Чтобы видел ты, к дому бредя поутру,
Как горит ожиданье моё на ветру.
Ты меня береги – Я тебя берегу,
В самом главном тебе, я вовек не солгу.
Ну а там, где ты сам, мимо правды пройдёшь,
Я тебе во спасенье, придумаю ложь.
Ты меня береги – Я тебя берегу,
За тобою незримою тенью бегу,
Обгоняя тебя на дороге тогда,
Когда вижу, на встречу несётся беда.
Ты меня береги – Я тебя берегу.
Никогда твоему не позволю врагу,
Ни кулак, ни строку над тобой занести,
Я наветы могу от тебя отвести.
Я тебя берегу, я тебя исцелю,
Я на шее твоей свои руки сцеплю,
Удержу, закружу, заключу тебя в круг,
Только, что же ты рвёшься из сомкнутых рук,
И бросаешь мне, через плечо, на бегу: Ты меня береги!
...Я тебя берегу
Тело моё – развязный язычник.
Душа – смиренная христианка.
Ум – Ницше и Гитлер.
И вот как это всё соединить, не ущемив ничьих интересов во имя демократии?
Танцует в Севилье Кармен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
Невесты,
закройте ставни!
Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.
Невесты,
закройте ставни!
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалузским снятся
следы позабытых терний.
Невесты,
закройте ставни!
(Федерико Гарсиа Лорка)
Гитара
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от неё
молчанья,
не проси у неё
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам - плачет,
как ветра над снегами - плачет,
не моли её о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
(Федерико Гарсиа Лорка, перевод М.Цветаевой)
Идёт принцесса, обходит лужи -
Спешит принцесса готовить ужин.
Придет на кухню, поставит кофе -
Дела принцессы не так и плохи.
Закурит в кресле - увы, привычка,
Печально глядя на пламя спички.
Две чашки кофе потом, и книга -
И снова вечер короче мига.
Постель принцессу прижмёт, со вздохом -
И та ответит коротким - охом.
Погасит лампу - свою подругу -
На службу завтра и вновь - по кругу.
Мерцает светом вечерний город,
Идёт принцесса, шагает гордо.
Ничья - владыка, ничья - невеста,
Да, да, без трона и королевства.
Ведь так бывает: родишься где-то,
Глядишь, ошибся - не та планета. ***
А рыцарь где-то покормит кошку,
Но что поделать, коня ведь нету...
Положит риса большую плошку,
С тоскою тихой возьмет котлету...
И с книгой сядет...Уже без света,
С луной одной, что в окне сияет...
Быть может там, вдалеке, хоть где-то
Его принцесса сейчас засыпает...
Ведь так случилось, что нет драконов,
И где искать ее, непонятно....
Среди постылых кирпичных склонов?
Где лишь будильник лютует внятно...
Идет принцесса, обходит лужи...
Торопится рыцарь, средь зимней стужи...
Не то столетье, не та планета...
Быть может столкнутся они хоть где-то?
Учёный хранитель своих драгоценных полотен,
не тем ли ты был благороден,
что был старомоден?
Как старый античник, что нам толковал "Одиссею",
И всё тосковал, и уплыл безвозвратно за нею.
Как благостный книжник, замёрзший в блокадную зиму,
в спокойствии строгом принявший последнюю схиму.
Как тот эрмитажник, что яростно ведал искусство:
всего не изведал, а время его истекло.
Оно утекает сквозь ветхие старые вещи,
сквозь ветхое сердце, сквозь ветхие стенки сосудов.
Но лица под старость рисуются ярче и резче,
носы обостренные в потусторонность просунув.
Так, значит, старею, что так тебя вдруг понимаю?
Так вдруг понимаю, как будто уже умираю.
Как старый Гораций, уже превратившийся в птицу,
впервые парю, чтоб впервые узреть панораму.
Я вижу твои острова и протоки, протоки.
А кровь из меня вытекает в открытое море.
И лишь остаётся бездумное слово "потомки",
безумная вера, что мы возвращаемся вскоре.
Он не разбил мне сердце – зажал в горсти.
Держал меня за веревочку и отпустил.
Из меня хреновая Даниэла Стил –
я просто пишу посты.
И пока он держит сердце мое в руках,
я не касаюсь земли – пуста и легка.
И, если честно, мне абсолютно никак –
осознание тупика.
Рельсы сегодня свернулись из линии в точку
города-рая, в котором он этой ночью
может быть с кем-то, а может быть в одиночку
– не пишет ни строчки.
Эти вокзалы меня похоронят заживо.
В первый же день, как только узнаю важное –
то, о чем и в молитвах своих не скажем мы –
нас же потом и размажет.
Мне бы сползти по стенке, петь-говорить
надрывно, отчаянно: жалит, печет, горит.
Но сердце мое у него – пустота внутри.
Я могу только курить.
* * *
Остается встретить тебя и спросить: Ну как?
Как тебе греется не в моих руках?
Как тебе естся не с моего стола?
Любит ли она так, как я не смогла?
Как там вообще дела?
У меня все по прежнему – я просыпаюсь одна,
Каждое утро себя достаю со дна.
Во сне вода, сожженные города,
Вязких слов бессвязная ерунда…
Возвращаться некуда, в никуда.
Ко мне иногда приходит чувак в плаще.
Похоже, ему на все наплевать вообще –
Он пьет свой коньяк, прослушивает CD,
Он говорит мне: хочешь идти – иди,
Но помни, я – позади.
Он улыбается, курит, смотрит в окно,
Ему уже несколько тысяч лет все равно.
Сегодня никто не умрет – у него выходной,
Он говорит: я однажды приду за тобой,
Заберу домой.
Я у него не спрашиваю “когда?”
В глазах моих пусто, сердце мое во льдах –
Мне в общем-то безразлично, тут или там.
Я готова и в рай, и ко всем чертям,
Но тебя я ему не отдам.
* * *
Разрывая молчанье на “до” и “после”,
выдыхаю дым, говорю – все просто.
Не задаю вопросов.
Удаляю снимки – я уже взрослая. Какие, к черту, две половинки?
Сплетение тел и только – режу себя на дольки, дарю себя, угощаю. Я тебе не прощаю классные книги на полках, улыбку, длинные пальцы, смущенное “Хватит на меня пялиться.
Смотри кино.”
Пока за окном
такой долгожданный дождь. Ты не спрашиваешь “еще придешь?”, а только светское “чаю?”. Я себе не прощаю мыслей своих и нежности, делаю вид, что спешу – из вежливости.
Говорю себе “Дура, чего ты ждешь? Иди в этот дождь, прыгай в поезд, езжай домой, улыбайся – расклад простой”.
В окна купе заползает немой рассвет.
В этом море нету моих монет.
* * *
Она справляется с застежками босоножек,
Говорит ему «береги себя», улыбается, вместо коды.
Думает «я смогу» и действительно может –
Разворачивается, выходит.
Ей не хватает воздуха, мир помещается в горле,
На лифте до первого – будто прыгнула в бездну.
Как мантру твердит «Я жива, я жива… до сих пор ли?»
Застыла в дверях подъезда.
Еще секунда, и город наваливается, липнет,
Подхватывает, выносит на жаркие улицы –
Трамваи звенят, в саду отцветают липы,
А у нее еще будет пулитцер,
Возможно – нобелевка, и уж точно – букер,
Не жизнь, а сказка – круче, чем у Фрая и Пратчетта.
Земля из-под ног уходит, трясутся руки –
Она наконец-то плачет.
плыви-качайся, ноль необязательный, цвети ещё, холодное окно,
где дворники, кочующие затемно, лопатами скребут двойное дно.
они бредут, и шаг у них отточенный, нечеловечий дворничий мотив,
и гололёд под ломом неустойчивый, поскольку нет приёма супротив.
летит и ляжет, время убирать его, под фонарями вырастет янтарь.
поговори, немыслимое радио, повесели, заоблачный почтарь.
хотелось снега, отвечали – на тебе, включали свет и хлопали дверьми.
зима, зима, возьми меня в лунатики, в царевны заполошные возьми,
по гололёду за руку води меня, держи крючком под чёрное ребро,
и чтобы перья были лебединые, и чтобы молодое серебро,
холодный жемчуг в медленные волосы, в цветную глушь персидского ковра,
и чтобы сердцу не хватало голоса, но воздуха хватило до утра.
Скорее всего не бетанское, гаммийское возможно. В смысле автора. Не знаю. Но цепляет.
Без названия
Говорю, говорю... Словно старые карты в руках неумело тасую.
Словно кто-то глядит на меня - и не видит, а видит цыганку босую,
Видит нищенку, ведьму, плясунью, суёт торопливо измятый полтинник.
"Не гадай мне! - кричит. - Вот, возьми! За молчанье гадалкам еще не платили.
Не гадай мне! - кричит. - Я и так заигрался, запутался, сбился со счета...
Сколько лет я брожу по расхристанным этим дворам и проулкам мощеным?
Сколько лиц я сменил? Сколько женщин в плечо мне дышали теплом, засыпая?
Что ты знаешь об этом, дуреха, актерка, провидица полуслепая?"
Ничего я не знаю. Не мне обижаться, не мне же обид сторониться,
Я ведь тоже гляжу на него - и не вижу, а вижу пустые страницы,
Вижу ластиком стертую жизнь - до истрепанных дырок в дешевой тетради,
И оттуда опять же сквозит пустотою. И нечем неловкость загладить.
Искаженная явь разъедает глаза. Не прошу, не пляшу, не гадаю -
Изо всех своих маленьких сил я его навсегда покидаю.
Он стоит посреди ничего, угловат, как сутулая, страшная птица...
Но и это простится.
***
…А портрета не будет. Вы знаете, почему.
Убегает дорога в промозглую полутьму.
Забываются жесты, сливаются голоса…
Мир застыл студентом, не помнящим ни аза.
Мир свернулся коброй – изломанной, расписной.
…Высохшие травы пахнут чужой весной,
Беспокойными фразами, эхом шагов вдали…
Но у этих стен – никого, никого, Лили.
И за этими стенами – пусто и не светло.
Так железные люди ломаются, как стекло,
Так попросишь не сниться – а выйдет: "Не умирай…",
Так у книжной страницы – заточенный, острый край.
И война не кончается, следует по пятам…
Ты его не ждешь, он не нужен тебе и там,
Ты его не ждешь, пролетают года, века.
…Замирает в паденье слабеющая рука…
И война продолжается – только уже внутри.
...На губах дрожащих – кровавые пузыри…
И война подступает к сердцу. И никого.
…На лужайке – девочка, рыжее божество…
Ты его не ждешь. Не стоишь у стены во мгле.
…Непроросшей семечкой время лежит в земле…
Утекает память из порванных тонких жил…
И не будет портрета. Не будет. Не заслужил.
[quote author=ishtar_hat link=12266----1211686642.html#1211686642 date=17 Июл 2014 07:44] Скорее всего не бетанское, гаммийское возможно. В смысле автора. Не знаю. Но цепляет.
Без названия
Говорю, говорю... Словно старые карты в руках неумело тасую.
Словно кто-то глядит на меня - и не видит, а видит цыганку босую,
Видит нищенку, ведьму, плясунью, суёт торопливо измятый полтинник.
"Не гадай мне! - кричит. - Вот, возьми! За молчанье гадалкам еще не платили.
Не гадай мне! - кричит. - Я и так заигрался, запутался, сбился со счета...
Сколько лет я брожу по расхристанным этим дворам и проулкам мощеным?
Сколько лиц я сменил? Сколько женщин в плечо мне дышали теплом, засыпая?
Что ты знаешь об этом, дуреха, актерка, провидица полуслепая?"
Ничего я не знаю. Не мне обижаться, не мне же обид сторониться,
Я ведь тоже гляжу на него - и не вижу, а вижу пустые страницы,
Вижу ластиком стертую жизнь - до истрепанных дырок в дешевой тетради,
И оттуда опять же сквозит пустотою. И нечем неловкость загладить.
Искаженная явь разъедает глаза. Не прошу, не пляшу, не гадаю -
Изо всех своих маленьких сил я его навсегда покидаю.
Он стоит посреди ничего, угловат, как сутулая, страшная птица...
Но и это простится.
К сожалению, не могу теперь здесь благодарить. Просто отдельное спасибо за стих, утащила, с Вашего позволения.
Иосиф Бродский - В тот вечер возле нашего огня... (1962)
"Был черный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог".
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам
