Тема: Истории любви знаменитых людей

---

Дорогой мой, дорогой Дитрих, ты ведь думал вчера обо мне? Я чувствовала, что ты все время рядом, что ты вместе со мной проходишь по этим незнакомым для меня комнатам, помогаешь общаться с твоими родными, и вдруг все показалось мне знакомым, своим и очень любимым. Этот день в Берлине стал для меня таким счастливым, Дитрих, таким невыразимо счастливым, и я так благодарна тебе и твоим родителям! Мне кажется, счастье проникло в меня так глубоко, что скорбь, какой бы сильной она порой ни казалась, уже не сможет укрепиться во мне. В ту минуту, когда твоя мама приветствовала меня, я поняла, что я не подведу и что ты даешь мне гораздо больше, чем я смела мечтать. О, я влюбилась во все это – в твой дом, сад и, главное, в твою комнату. Чего бы только я не отдала, лишь бы посидеть в ней еще раз, хотя бы полюбоваться чернильными пятнами в твоем блокноте. Все стало для меня таким реальным и близким, после того как я словно заново узнавала тебя в родительском доме. Стол, за которым ты писал свои книги и письма мне, твое кресло, твоя пепельница, обувь на полке, выбранные тобой картины… Никогда не думала, что смогу тосковать по тебе больше, чем уже тосковала, но со вчерашнего дня тоска моя усилилась вдвое… Дорогой мой Дитрих, каждое утро в шесть часов, когда мы оба складываем руки для молитвы, мы знаем, что нас поддерживает великая вера, не только друг в друга, но и в то, что гораздо выше нас. Значит, теперь ты тоже не будешь грустить, правда же? Я скоро напишу снова.

Всегда твоя, что бы я ни делала, о чем бы ни думала

Мария

---

---

В феврале и марте, когда гестапо стягивало петлю вокруг Бонхёффера и Донаньи, Мария несколько раз обращалась к Дитриху в своем дневнике. Она выражала беспокойство, что он едва ли знает, какую невесту получит в ее лице, что ее молодость и легкомыслие сделают ее недостойной такого возлюбленного. В этом Дитрих всячески старался ее разуверить, и все же в дневниковом «письме» от 3 февраля она пишет ему из Пэтцига:

...

Если бы ты видел меня такой, ты бы, уверена, иногда вовсе терял ко мне интерес. Например, когда я ношусь по окрестностям как безумная и болтаю на диалекте с батраками. Порой я вздрагиваю и напоминаю себе, что такой я тебе не понравлюсь. И когда я включаю граммофон и скачу по комнате на одной ножке, натягивая чулок с огромной дырой, я плюхаюсь на кровать и в ужасе думаю: а что, если бы ты увидел меня такой? Я и похуже вещи делаю. Я выкурила сигару, потому что никогда прежде не пробовала и хотела знать, какова она на вкус. Порой мне становится не по себе, я отказываюсь от обеда или ужина, поднимаюсь среди ночи, надеваю длинное платье и танцую в гостиной или отправляюсь на прогулку с Харро [собака], а потом сплю все утро.

Я понимаю, сколь это предосудительно в твоих глазах, и постараюсь не вести себя так, когда ты приедешь, но иногда это происходит само собой, я должна каким-то образом выпустить пар. Уверена, Красный Крест сумеет хотя бы отчасти исправить мое поведение и избавить тебя от таких хлопот

---

---

Дорогой пастор Бонхёффер,

Я знала, с того самого момента, как вернулась домой, что должна написать вам, и ждала возможности сделать это.

Недавно я поговорила с матерью и с дядей из Кьекова. Теперь я могу писать вам и просить вас ответить на это письмо.

Мне очень трудно выразить на бумаге то, что и в личном разговоре едва ли выскажешь. Я готова опровергать любое слово, которое пишу сейчас, потому что слова слишком неуклюжи и они решительно высказывают то, что нуждается в деликатности. Но поскольку я убедилась, как хорошо вы меня понимаете, я отваживаюсь писать вам, хотя и не имею пока что права ответить на вопрос, который вы еще даже не задали. Сегодня я могу сказать вам «да» от полноты радостного сердца.

Прошу вас понять нежелание моей матери сократить вмененную нам отсрочку. По прежнему своему опыту она все еще не готова поверить в устойчивость нашего решения. Со своей стороны я огорчена тем, что бабушка наговорила вам про меня столько хорошего – боюсь, вы составили себе ложное представление обо мне. Наверное, мне следовало рассказать вам множество плохого о себе, потому что меня тревожит мысль, не полюбили ли вы меня за то, чем я вовсе не являюсь.

Мне трудно поверить, что я могу нравиться такая, какая я на самом деле. Я вовсе не хочу вас огорчить, но я непременно должна вам сказать: если вы поймете, что я не так уж хороша, или вам расхочется приезжать ко мне, то так и скажите. Сейчас я вполне могу попросить вас об этом, но будет гораздо тяжелее, если я вынуждена буду понять это со временем. Я вполне понимаю, что мне требуется больше времени, дабы увериться в своем решении, и поскольку служба в Красном Кресте предстоит нелегкая, мне важно располагать этим временем.

Дело касается только нас двоих и никого более. Мне так страшно слушать мнения со стороны, даже от бабушки. Можете ли вы в этом пойти мне навстречу?

Благодарю вас от всего сердца за все, что вы сделали для меня в последнее время. Могу лишь догадываться, как трудно вам это далось, ведь и мне подчас приходилось нелегко.

Ваша Мария

---

---

Дорогая Мария,

Письмо добиралось четыре дня и только что – меньше часа назад – попало мне в руки! Через час снова уходит почта, и я спешу послать хотя бы приветствие и благодарность, пусть даже слова, которыми я хотел бы ответить, еще не отыскались. Могу я попросту поделиться тем, что лежит у меня на сердце? Я вижу и чувствую, я ошарашен сознанием того, что мне вручен несравненный дар – после всех треволнений последних недель я и надеяться не смел – и теперь это невероятно огромное, прекрасное попросту здесь, передо мной, и мое сердце раскрылось, расширилось, переполнилось благодарностью и стыдом и не в силах охватить все это – охватить «Да», которое решает всю нашу будущую жизнь. Если бы мы могли сейчас поговорить с глазу на глаз, мы могли бы сказать друг другу так бесконечно много – хотя все это будет одно и то же! Возможно ли нам вскоре увидеться? И где? Не боясь больше того, что говорят другие? Или по той или иной причине этого пока не будет? Думаю, теперь это нужно.

Теперь я не могу говорить с тобой иначе, чем я давно уже говорил в своем сердце – как мужчина говорит с девушкой, с которой он собирается пройти по жизни и от которой он услышал «да», – дорогая Мария, благодарю тебя за твое слово, за все, что ты вынесла ради меня, за то, чем ты стала и чем будешь для меня. Будем же отныне счастливы друг в друге. Сколько бы времени и покоя тебе ни потребовалось, чтобы, как ты пишешь, собраться с мыслями, и в какой именно форме тебе это нужно, решать только тебе. Благодаря твоему «да» я тоже могу теперь ждать спокойно – без этого ждать было трудно и становилось все труднее, но теперь легко, поскольку я знаю, что ты этого хочешь и тебе это нужно. Ни в коем случае я не хочу поторопить или напугать тебя. Я хочу окружить тебя заботой, чтобы пришедшая в нашу жизнь радость принесла тебе счастье и легкость. Я прекрасно понимаю твое желание побыть какое-то время одной – я сам немало времени провел в одиночестве и знаю блаженство (хотя, надо сказать, знаю и опасности) уединения. Я хорошо понимаю и понимал в эти недели, хотя и не без боли, что тебе нелегко сказать мне «да», и я никогда не забуду об этом. Лишь твое «да» могло сообщить мне отвагу, чтобы я больше не отвечал на все «нет» самому себе. Не говори ничего больше о «ложном образе», который будто бы сложился у меня – нет никакого образа, мне нужна только ты, и я молю тебя от всего сердца принять не образ, но меня самого, а это, как ты должна знать, две разные вещи. Не будем сейчас обсуждать то дурное, что таится в любом человеке, но примем друг друга с великим и свободным прощением в любви, примем друг друга такими, какие мы есть, с благодарностью и безграничным доверием к Богу, который привел нас к этому моменту и любит нас в настоящем. Это письмо будет отправлено сейчас же, чтобы ты получила его завтра.

Храни Господь тебя и нас обоих.
Твой верный Дитрих

---

---

Даже в сфере эротики стремление Шиллера властвовать находится в полной противоположности к женственной жертвенности Гёте. Шиллер чувствен и властен в любви. Гёте отдается всем существом своим. Он верен всегда одной женщине, и никогда у него не было двух возлюбленных одновременно. Зато к этой одной он обращается с такими словами, что, когда вдова Шиллера прочитала письма Гёте к госпоже фон Штейн, — она в страхе отпрянула, опаленная их огнем. «Нет, Шиллер никогда так не любил, — признается она. — Да он и не мог так любить. Он был для этого слишком страстен».

---