* * *
Настоящее – это настой
из нестоящих вроде вещей,
но стоящих над самой душой,
чтобы вещими сделаться в ней,
став соавторами букваря
немоты, наготы, чистоты…
Настоящее – это сто я,
потрясенных единственностью ты.
* * *
Объятья – кратчайший путь
от твердого знака до мягкого,
от я до другого я.
* * *
Двумя руками держусь за палец,
всем нетто-брутто вишу на шее…
Я знаю – ты у меня страдалец.
Я мертвой хваткой тебя жалею
настолько, что никогда не брошу.
Ломая руки. Целуя ноги.
Народ лукавит: своя-де ноша
не тянет. Тянет. Всю кровь. Все соки.
* * *
Нежность – растворение.
Растворим все пять
чувств. Рас-сотворение,
сотворенье вспять.
Мой усердный, смежный мой,
ненасытный мой,
тише, не размешивай,
пусть – само собой…
* * *
На старом сломанном диване,
на пыльном рваном покрывале
прикладывали рану к ране,
и раны сразу заживали.
Но, воровато озираясь,
стыдясь, не говоря ни слова,
мы друг от друга отрывались,
и раны открывались снова.
* * *
Что в остатке – половина? Треть?
Лето пролетело. Я все пела.
Или, Господи, велишь мне петь,
чтобы яблоки твои не ела?
Я не ела. Надкусила лишь
нежность, боль, блаженство, горечь, жалость…
Или, Господи, мне петь велишь,
чтобы слаще яблоко казалось?
* * *
Одиночество. Корень ночь.
Но извлечь одиночество с корнем
мне никто не сможет помочь.
Вместе ляжем, раздельно утонем
в утаенном и порознь всплывем,
переглядываясь виновато.
Мне совсем ничего не понятно
в сновиденье прекрасном твоем.
* * *
Наша билингва: закроешь страницу,
и строчки, написанные моей рукою,
со строчками, написанными твоей рукою,
переплетутся, как наши пальцы,
когда мы идем по улице, - сами
собой, почти машинально. Откроешь –
отпрянут друг от друга, как дети,
которых учитель по физкультуре
застукал, свет включив в раздевалке.
* * *
Твою рубашку глажу по руке.
Твою подушку глажу по щеке.
Целую пряжку твоего ремня.
Любовь моя, переживи меня.
* * *
Пол – полупроводник,
как время, как Сусанин.
Приник. Проник. Не вник.
Пол полутораспален,
но стелит на троих
любовь. Эй, кто там, в третьих?
Ребенок. Ангел. Стих.
И нам дано согреть их.
* * *
в тишине ночной
темной душной тесной
я умру женой
а проснусь невестой
там где светом душ
зренье захлебнется
там где верный муж
женихом проснется
ЛАРИСА МИЛЛЕР (кстати, у меня устойчивое ощущение, что она ЛИИ)
* * *
Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,
Даже если собою владеть невозможно,
Когда маленький ангел на белых крылах –
Вот еще один взмах и еще один взмах –
К нам слетает с небес и садится меж нами,
Прикоснувшись к земле неземными крылами,
Я слежу за случившимся, веки смежив,
Чем жила я доселе и чем ты был жив,
И моя и твоя в мире сем принадлежность –
Все неважно, когда есть безмерная нежность.
Мы не снегом – небесной осыпаны пылью.
Назови это сном. Назови это былью.
Я могу белых крыльев рукою коснуться.
Надо только привстать. Надо только проснуться.
Надо сделать лишь шаг различимый и внятный
В этой снежной ночи на земле необъятной.
* * *
Я вхожу в это озеро, воды колыша,
И колышется в озере старая крыша,
И колышется дым, что над крышей струится,
И колышутся в памяти взоры и лица.
И плывут в моей памяти взоры и лики,
Как плывут в этом озере светлые блики.
Все покойно и мирно. И – вольному воля –
Разбредайтесь по свету. У всех своя доля.
Разбредайтесь по свету. Кочуйте. Живите.
Не нужны никакие обеты и нити.
Пусть уйдете, что канете. Глухо. Без срока.
Все, что дорого, – в памяти. Прочно. Глубоко.
* * *
Да будет память справедливой –
Не даст забыть, как рдел над нивой
Минувшим летом алый мак;
Не даст забыть, как солнце рдело,
Как обо мне судьба радела
И подавала добрый знак;
Не даст забыть в кромешном мраке
Те полыхающие маки –
И, долгой тьмы нарушив гнет,
Любой из них, давно истлевший,
Вдруг нестерпимо заалевши,
На черный день мой свет прольет.
* * *
Пустоте, черноте, уходящим годам
Из того, чем жива, ничего не отдам –
Повторяю и слез не умею унять,
И теряю опять, и теряю опять.
А сегодня ни слез и ни слов, только дрожь.
Отпущу – и уйдешь, отпущу – и уйдешь.
Отпущу – и уйдешь, и уйдет, и уйдем.
И незыблем и вечен один окоем,
Остальное лишь облака зыбкий овал.
И живем, как плывем. Каждый так уплывал,
Вечно что-то свое прижимая к груди,
Заклиная: «Постой, погоди, погоди».
* * *
За все земное заглянуть,
Как за комод или за печку.
Всю явь земную, как дощечку,
Однажды приподнять чуть-чуть
И обнаружить: вот они,
Пропажи наши и потери, –
И отыскать, себе не веря,
Жилища давнего огни.
Почивших близких и родных
Увидеть памятные лица
И все, с чем выпало проститься
На тягостных путях земных
Увидеть: где земная быль
Кончается, там все сохранны,
Лишь вместо нашей белой манны
Небесная летает пыль.
* * *
- Ты куда? Не пойму, хоть убей.
Голос твой все слабей и слабей.
Ты куда?
- На Кудыкину гору
Белоснежных гонять голубей.
Ты живи на земле, не робей.
На земле хорошо в эту пору.
Нынче осень. А скоро зима.
Той зимою, ты помнишь сама,
Снег валил на деревья и крышу,
На деревья, дорогу, дома…
Мы с тобою сходили с ума,
Помнишь?
- Да, но едва тебя слышу.
* * *
Люби без памяти о том,
Что годы движутся гуртом,
Что облака плывут и тают,
Что постепенно отцветают
Цветы на поле золотом.
Люби без памяти о том,
Что все рассеется потом,
Уйдет, разрушится и канет,
И отомрет, и сил не станет
Подумать о пережитом.
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждым днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени
Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
... Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и веселых писем,
Но я не умею, не получается...
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка»,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, – не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть...
Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою –
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои – конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
. Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,
Ты идешь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
Твое тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела –
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты – впервые – меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.
*******
Елена Ширман
* * *
Ну а что в перспективе? Плывет за окном электрички
серый мир, ограниченный рамой, а прочего - нет.
До сих пор ты жила как придется, по старой привычке,
и в надежде исправить хоть что-то - купила билет:
ну а вдруг? Все равно не терять... В полутемной прихожей
улыбалась неловко, неловко снимала пальто,
понимая, что он в твоей жизни - случайный прохожий,
и что это взаимно. Все слишком не так и не то.
Ну а "то" - это что же? Да пес разберет. Непонятно.
Жизнь сквозь пальцы течет... Так скорее, скорее за ней -
удержать!.. Но в погоне, как солнца подвижные пятна,
ускользает из рук всякий смысл. И внутри все темней.
... Ты сидишь у окна, ну а мимо него проплывают
неуклюжие серые зданья. Все краски слились
в беспросветную гамму. Иллюзии медленно тают,
словно снег по весне, словно воск от тепла, словно жизнь.
* * *
Что нам дорого - то, к сожаленью, непрочно весьма.
Хрупкий воздух, как голос, дрожит и как мрамор, дробится.
И меняют обличия люди, деревья, дома,
и за памяти влажным стеклом расплываются лица,
лица близких, ушедших туда, где... - Но в снежном дыму
ты поди разбери, что и где. Только хрупкое имя
остается звенеть, только тени в притихшем дому
застывают на стенах. Но что у нас общего с ними?
* * *
Господи, Господи, как я хочу туда,
в начало начал, в рассвет мутновато-синий,
туда, где испуганной птицей дрожит звезда,
туда, в мир таинственных снов и туманных линий.
Ветер, о чем-то крича мне, бьется в окно.
Сквозь полусон я слышу, как мир прорастает
в меня, и во мне, созревая, роняет зерно.
Время идет, как дождь. А душа – протекает:
сквозь мелкие трещины время сочится внутрь,
питает собой подсердечную вязкую почву.
Под шорох дождя наши души незримо растут,
верней, набухают от влаги, бумажные точно.
Крыша ль худа, пробоина ль в утлой судьбе,
ржавые слезы неба стекают за ворот.
… Господи, Господи, как я хочу – к Тебе,
только иглы ушко мне уже не впору.
Догорает октябрём жизнь-автопилотчица,
в голове моей больной волоком туман.
Почему же мне опять умирать не хочется?
Отчего сегодня я листопадом пьян?
Небом ширится душа, как от литра выпитой,
песней верится во всё, чего просто нет.
И наивно счастья ждёт сердце позабытое
точно так же как ждало в восемнадцать лет.
Всё игристей на вино бродит сок рябиновый,
пробивается теплом солнце на ветру.
Облака девичьих грёз, не по мне парили вы,
да и я в своих мечтах воспевал не ту.
На часок сверну с тропы нелюбовью меченой,
став как будто бы любим увяданьем дней.
Вожделенно будут мне улыбаться женщины,
жаль, что нету среди них ни одной моей.
Как божественно легка круговерть над лужами,
пусть давно её мотив знаю наизусть.
Я и сам срываюсь ввысь словно лист простуженный,
не грустите обо мне, я ещё вернусь...
От тебя пахнет солнцем
и немного зеленым чаем
А в глазах утонуло
Уже 5 ни в чем неповинных прохожих
Не похожих, совсем не похожих на того, кто…
Впрочем, ты еще таких не раз повстречаешь
А знаешь, тебе вслед обернулись деревья
И даже облако удивленно застыло
(или мне показалось?)
Просто ты улыбалась
А глаза были синими-синими
И оно перепутало небо с землей и внезапно распалось
На тысячу маленьких воздушных поцелуев
Опустившихся мотыльками на твои плечи
Легче… Тебе ведь уже легче, правда?
Помнишь, каждой весной
ты рисовала линию жизни
короче… короче…
Если б могла, ты бы стерла из суток все ночи
Если б могла, ты бы выбрала остановиться, смириться, сломаться, сдаться
Если б могла…
А знаешь, тебе очень идет улыбаться
Помнишь, ты поставила все на одну попытку
Все, что не купишь,
На красное, нечет
А выпало зеро
И ты старалась расправить плечи
И быть смелой
Или, по крайней мере, казаться
А ночью мечтала заснуть и не видеть снов
И не просыпаться
Знаешь, твои волосы пахнут ветром
И немного зеленым чаем
А в глазах отражается пронзительно синее небо
Кем бы он ни был
Значит, он не увидел…
А кто-то из тех, проходящих навстречу,
Знает, как вслед тебе замирает время
И шепчут чуть слышно листья
Если б он только мог
остановиться, рискнуть, остаться
он бы сказал
Как тебе, все же, идет улыбаться…
Этот путь зовется Великий Ягодный Путь
Я тебе расскажу, как пройти, а ты меня не забудь
Где сошла Черешня, там к Вишне сама приведет нога
Но не рви того, что не вышло за берега
Этот путь тебе даст и Терна и Алычи
Но чего не съел, того ногой не топчи
Не бери с протянутой ветки незрелый плод
Не проси у Сливы, чтоб падала прямо в рот
Не вари компота на плитке, вари на печке
Не купайся в бескрайнем море, купайся в широкой речке
Не забудь того, кто покажет дорогу к Ягодному Пути
Не женись на том, кто уверен, что готов за тебя пойти
«…Я тебя очень прошу, не говори мне про любовь.
Я слышать про твою любовь не могу.
Пойми уже наконец, когда ты говоришь: «Я тебя люблю», так ты в эти слова один смысл вкладываешь,
а я совсем другой смысл из них извлекаю.
Как будто ты кладешь в шляпу апельсин, а я из нее достаю кролика.
А ты меня потом спрашиваешь: ну как, вкусно?
И я сразу в ужасе: мне что, его убить нужно?
И съесть?
А я его, наоборот, морковкой кормлю, и у него нос шевелится, и уши розовые просвечивают на солнце.
А ты, ну так, между прочим, предлагаешь: давай я тебе его почищу.
Я это себе представляю, и мне сразу дурно делается.
Тошнит, голова кружится…
Ну ладно, говорю, почисть…
И ухожу из дома, чтобы этого не видеть.
Возвращаюсь через час, а ты сидишь в кресле, весь пол в апельсиновых шкурках, а кролика нет нигде.
Ты мне вкладываешь в рот дольку апельсина, и меня немедленно рвет от вкуса свежей крови.
Я думаю: убийца.
Ты думаешь: истеричка…»
* * *
Вечно манили меня задворки
И позабытые богом свалки...
Не каравай, а сухие корки.
Не журавли, а дрянные галки.
Улицы те,
которые кривы,
Рощицы те,
которые редки,
Лица,
которые некрасивы,
И - колченогие табуретки.
Я красотой наделю пристрастно
Всякие несовершенства эти...
То, что наверняка прекрасно,
И без меня проживет на свете!
* * * А. Д.
Одиночество в душном кафе.
Но,
как в зеркале, я замечаю:
Одинокий старик в галифе
Заказал себе хлеба и чаю.
А когда погляжу за окно,
То увижу, как на амальгаме:
Солнцу холодно, солнце одно
И озябшими машет руками.
О, куда бы ни вел меня путь,
Мне повсюду маячит мое же...
Наше внешнее - это не суть.
Мы родные! Мы очень похожи.
От рождения нас в кожуру,
В чешую, в оперенье одели...
Я умею глядеть сквозь кору
И поэтому, жалуясь, вру:
Мне не так одиноко на деле!
Зависть
Я себе опостылела. Я,
Как собака на запах жилья,
К вам приду ледяным переулком,
Умирая от зависти к булкам
По субботам, к непыльным шкатулкам
И к фарфоровым всяким придуркам...
Бахрома и оранжевый свет,
А зато и любовь, и совет.
- Ну и ну! Это кто говорит?
- Это - я, осыпавшая быт
Молодою немудрою бранью.
Это я возле окон с геранью
Плачу:
я никогда вышиванью, -
Дивным крестиком: лебедь и гусь, -
Как и жизни-то - не научусь...
Путь обратно
Незаслуженный и бесконечный,
Длился день перепалки сердечной,
А потом он увидел в окно,
Как с букетом ромашки аптечной
Я ушла, уменьшаясь в пятно.
Я-то думала: душу раскрою,
Подивится нелепому крою -
Ведь и сам не на фабрике шит...
Уезжаю дорогой сырою -
Почему он вослед не бежит?
... Шел трамвай,
и орала округа,
Что - довольно тоски да испуга.
Сколько можно, опять двадцать пять1
Все живое любило друг друга,
Но никак не умело понять.
- Остановка "Завод-холодильник"! -
И...
внезапная дивная весть:
Если грузчика ждет собутыльник,
Если к мяте припал чернобыльник,
То надежда действительно есть!
* * *
Ты неверно живешь. Ты не видишь ни грушевых веток,
Ни грошовых сандалий старухи, сидящей в кино...
Одинокий охальник, ничей ни потомок, ни предок,
Опечатка, зиянье, забытое цепью звено.
Как безжалостно небо! Душа оступилась -- и крышка:
Потеряла дорогу,
своих не находит начал.
А ведь был и очкарик, и школьник, и чей-то сынишка;
И высокие звезды подзорной трубой приручал;
И лимонниц любил, и капустниц; и карта Европы
Волновала как тайна; и бабушка пела про степь...
Я живое лицо различаю под ретушью злобы:
Это просто усталость --
еще восстановится цепь!
* * *
Покажи мне место
В сером клетчатом кресле
Где мама была
Где она сидела.
Я возьму маникюрные ножницы,
Вырежу дырку в мире.
Да, я вырежу дырку
В форме мамина тела
Чтобы на это место
Никого больше не посадили.
Покажи мне, где был мой кот,
Мой предатель тощий.
Где он спал клубком посреди кровати.
И я вырежу дырку,
Чтобы спать было невозможно.
Чтобы никто не смог там ни есть, ни пить, ни дышать.
Дырка в форме дерева.
Дырка - контур мужчины.
Дырка - профиль дряхлой, маленькой тети Мики,
Той, что шла всю жизнь за конфетами в магазин.
И на месте конфет с магазинами - тоже дырки.
Так я вырежу всех покойных.
И напоследок
Там, где две полосы как от пластыря на загорелой сини
- вырежу место, где башни летели в небе.
Эти башни были высокими и прямыми
- такими, какими и мы мечтали, но не сумели.
И потому разрушили, чтоб неповадно.
Я сделаю так, чтоб там больше не пролетели
Ни птицы, ни корабли, ни даже взгляды.
И закончу резать,
Развешу свои лохмотья:
Ни единой целой дороги.
Ни одной страницы бумаги.
Я закончу резать - тогда и придете
Советовать
Как мне думать о будущем
И заботиться о собственном благе.
(Марина Георгадзе)* * *
Пес-поводырь, который водил слепца,
в конце времен приведет его пред лице Творца,
но и тогда слепец не узрит Лица
Предвечного. Тихо рукой проведет.
Слепцами на ощупь распознается Тот,
Кто дал им дыханье, осязанье и слух,
и глаза, в которых свет навсегда потух.
И Тот, Кто есть Свет, и нет в нем тьмы никакой,
позволяет слепцу коснуться Себя рукой.
Но вторая рука чувствует, как поводок
натянулся и тянет куда-то вбок.
Там тихий звук, который зрячий видит как синеву.
Слепец приседает, потом садится в траву
и долго гладит лохматую душу пса,
душу пса, приведшую слепого на небеса.
* * *
У Магомета живёт ручная гора,
она юлит под ногами, бьет по паласу хвостом,
ластится, лижет ладонь, глядит на тонкий восток,
ведь именно на восток выходит окно на кухне.
Магомет читает ей на ночь зелёный Коран,
чешет гору за ушком, в блюдце льёт молока.
А гора шалит: как-то он недосчитался клубка,
а гора вечно прячет еду под диван, но мух нет.
Магомет приручал гору семь тысяч лет и семь зим,
приходил каждый день, расстилал плед всё ближе к ней,
а однажды увидел её, с узелком и котомкой, в окне,
и впустил, отперев стопудовым ключом сим-сим.
«Лучше гор могут быть только горы…», - поёт Магомет,
и ручная гора, превратившись в сердитый вулкан,
не выходит, ревнуя, из своего уголка:
«У него Джомолунгма и Пик Коммунизма опять на уме…»
Магомет кормит гору вкусным мясным борщом,
Магомет гребешком чешет шерстку своей горе.
Даже если кислокапустный суп на плите сгорел,
гора скушает всё, деликатно попросит ещё.
Гора забирается на его плечи и падает с них,
гору можно свернуть, она может свернуться сама,
особенно под батареей калачиком если зима.
Особенно если петь «Спи, моя радость, усни…»,
гора засыпает, урча, на пророчьей груди…
Если гора не идёт к Магомету, он так грустит…
Если гора не идёт к Магомету, он спит один.
* * *
Прихожу, развожу руками, говорю, я ему больше не друг, он не хочет видеть меня.
Отвечают, поплачь, всё одно угомонишься к утру, говорят, глаза вытеменни,
говорят, он тоже будет рыдать, а потом успокоится, да и найдёт себе новую - девочка,
звёздочка - будет смотреть, как у неё в полупрозрачной головке растёт талант. Где в очках
его ярче всего отражается солнце, помнишь ты, спрашивают?
А я в угол забилась, коленку грызу да скулю собакою паршивою.
Разве кто-нибудь нужен тебе, всё пытают, камней писать - вот с кого!
А мне нужно-то... смена белья, бутерброд, крепкий мате да томик Бродского,
а мне надо-то меньше, чем всякому смертному: только хлеба и зрения,
чтобы хоть один смертный смотрел, как в моей голове прорастает гений.
Чтобы камни писал с меня.
А тот, про которого в первой строфе, сейчас спит. В его часовом поясе время небыстро так...
Ненавидит меня во сне за то что выросла слишком стремитель-
но. Складывает во сне таблицы, рисует дебюты и миттель-
шпили. Доживает свои сновидения. Мёрзнет. Хочет письма с "извини" во первых строках.
* * *
В окна бьётся что-то холодное - ветер-биплан.
Даже единственная вещь в комнате, которая горяча,
Настольная лампа, к ладони тянется - хочет тепла,
Твоё милое солнце совсем замёрзло. Ему бы чай.
Твоему светлому солнцу бы тёплую кошку в постель
Или просто кошку, которая гоняла мышей в углы б.
Или просто - в постель, чтобы спать и видеть: у глыб
Стоунхенджа древние кошки и мышки ждут древних гостей.
Или просто - тепла. Твоему настольному солнцу - тепла
В кружке с чаем с лимоном без сахара. И виноград.
Перед сном бог, который всеблаг, пожелает всех плах.
Твоё тёплое солнце свернётся калачиком до утра.
* * *
Монозвук. Монохром. Съёмки Таллинна.
Диафрагма и выдержка - максимум.
Чтобы чёрные птицы взлетали на
Камни тёмных церквей, быть бы так сему.
Быть бы вечно зиме раскофеенной,
Быть трамваям всегда обесточными.
Но улыбка заснеженных фей ина,
Чем промокших. И мне бы восточнее...
Старый Вышгород скажет на жалобы,
Прикуривши у дворника: "Анечка,
Отчего и к кому ни бежала бы,
Всё равно возвратишься на Аничков."
И балтийский акцент в этом слышу я:
Холод, лёд и на сердце проталины.
Тихо дышит моя незастывшая
Диафрагма. И выдержка Таллинна.
Городу и Человеку
Эти ночи здесь лепят из глины и белого воска
И рисуют мосты чёрной тушью на бледных обоях.
С неба серого – звёзды, как в заспанных кухнях – известка,
Облетают. Ты, я. Чай с ромашкой согреет обоих.
Твой закат перельётся в рассвет для меня. Ночи белы.
(В этом городе знак моветона – не думать о вечном.)
Если вспомним, напишем с утра уголькам и мелом
И Неву водопадом, и небо зарницей и Млечным.
Я спешу опоздать на мосты и остаться на Невском
Этой ночью красивой, небесно-игреневой масти.
Мы с тобой ещё вспомним во сне, монохромном и веском:
Разводили мосты. Целовались. Такое вот счастье.
(с) Анна Юдина (известна также как Edward и volchonka)* * *
Sehr langsam
Сердце? – Что сделает сердце в беде и досаде?
Плоский валун омывая всплеском коротким,
Снова и снова – движенье отброшенной пряди,
Лоб, и опущенный взор, и поклон, и походка...
Зрение долго училось пчелиной науке,
Ладился труд благовонный – стяжанье блаженства.
Лакомый облик – тяжёлый и светлый – и руки,
Руки твои, говорю, и ладони, и жесты –
Память? – Нет, это не память, – обрывок, обрубок
Музыки мучит, течёт и не может пролиться,
Кружит и нежит, вдохнёт и запнётся, – и губы,
Веки твои, и виски, и зрачки, и ресницы...
Время уносит прямые прозрачные крылья;
Белые блики колышутся в золоте зыбком...
В боль, точно в воду, войду, – насладившись усильем.
Выговор нежный, и смех, и глаза, и улыбка...
Кража
Какой из него пророк... из нее - пророчица...
Куда приведёт горячая поступь августа?!
Не знают они, когда это всё закончится.
Не знают они, как карты на стол улягутся.
А жизнь всё летит - мопед по дорожке гаревой -
и солнечный диск глазуньей висит над крышами...
Вопросы гудят, как мошки, в туманном мареве,
ответы на них - невидимы и неслышимы.
Куда им идти? - поди-ка, спроси у Броуна.
Какие находки дивные им завещаны?!
Все встречи у них и вся их любовь - ворованы,
зато по законным жизням змеятся трещины.
Они ведь давно в зубной порошок размолоты,
давно уже плоть от плоти - от быта сонного...
Но что же с того, что оба не так и молоды,
когда от касанья пальцев - разряд озоновый?!
Не надо, не тщись им небо измазать сажею,
их грех обличить земной в передаче "Новости" -
ведь так им и жить - случайной и странной кражею,
считая любовь
презумпцией
невиновности.
Осенний черновик
Эта поздняя осень вчистую нам души ограбила,
неизбывной тоскою дорога ее обозначена...
Но как хочется верить: нам рано, чтоб набело, набело;
будут шансы еще, чтобы пробовать начерно, начерно.
Резонируя с листьями - тонкими, желтыми, палыми,
мы с тобою так родственны душами - грустными, стылыми...
Повзрослели икары, но выжили. Стали дедалами -
не завзято-циничными; просто немного бескрылыми.
Но не время еще кропотливой старательной вычистке;
пусть останутся буквы - корявыми, темы - избитыми...
Не хочу в чистовик - окончательный, каллиграфический,
в элегантной обложке, так схожей с могильными плитами.
Можно молча страдать, выпив чашу терпения дочиста,
да по звездам гадать, что нам жизнью с тобой предназначено...
Сядь поближе ко мне, раздели мое неодиночество,
и мы впишем себя в эту осень
неброско и начерно.
* * *
Оглянись, незнакомый прохожий, мне твой взгляд мимолетный знаком.
Я от счастья навек отгорожен толстой дверью с амбарным замком.
Нет на свете ни цвета, ни звука. Впереди - ни событий, ни дат.
"Одиночество - странная штука"... Чем не время для самоцитат?
Брызги света - всё реже и реже, и не выйти из мертвой петли.
Оглянись, неслучайный проезжий: мы когда-то общаться могли.
Мы кусочки чужих инсталляций, мы частички России во мгле.
Нелогично за воздух цепляться, если веры запас - на нуле.
Все дорожки - в стекле или щебне, и не сладить с капризной судьбой.
Улетай-ка скорее, волшебник, ты и твой вертолёт голубой;
улетай-ка, затейливый, ловкий, ведь твое показное кино
небесплатно, как сыр в мышеловке, и надеждами тянет на дно.
Сам себе я облом и обуза. Это грустно и не комильфо.
И никак не тяну я на Крузо в островных интерьерах Дефо.
Но один - это плохо. До дрожи. До вытья на луну. До оском...
Оглянись, незнакомый прохожий, мне твой взгляд мимолетный знаком.
* * *
в ладони наши сумрачная вьюга
бросает крошки белого печенья
мы памятники имени друг друга
подспудный гнёт подводные теченья
подлёдный лов
звенит в ушах ямщицкий посвист ветра
стучит в виски гремучий призрак ссоры
мы промахи с дистанции полметра
обрывки не сложившихся в узоры
никчемных слов
друг в друге жили мы как яд подкожный
хвалясь перед другими пудом соли
не понимая как же безнадежны
попытки отыскать на минном поле
надежный грот
мы непреклонны словно дети Спарты
и беззащитны как частички пыли
ну что же делать раз сказали карты
чтоб я ушел а ты осталась или
наоборот
* * *
Коль исчерпаны темы – давай вспоминать о прошлом:
пробивать порыжелой соли толстенную корку
(соль осталась от слез - а вода испарилась), нарочно
вызывая движенье в душе - помутневшей, прогорклой.
Под слоистыми льдами – течение в реках застывших
пробуждать, возрождать из пепла умолкшие речи.
Там, в глубоких сознания недрах, минувшее дышит,
прорастая сквозь соль и стремясь обернуться – вечным.
…Как скакала земля под ногами, как кровь кипела,
как Вселенная представлялась клетушкой тесной,
как душа стремилась прорвать оболочку тела… -
Воскресим для себя то, что позже поможет воскреснуть!
* * *
Ты живешь в моей глубине
жизнью путаной, странной, застенной.
Согреваешь нощно и денно,
разливая при этом по мне
тугострунную зыбкую боль,
как лампада - свой свет неровный.
В тишине моей теплокровной
то ли хмель растворяешь, то ль
крупной соли кристаллы, порой,
как слоистыми тучами небо,
как земля - серым порохом снега,
зарастаешь словесной трухой
Блудный сын
Ах, как вкусен упитанный был телец!
И отёр счастливые слёзы отец.
И вот отоспался сынок наконец,
Отмылся от въевшейся вони.
И жизнь в колею помаленьку вошла.
И вставало солнце, ложилась мгла
Под скрип жерновов, мычанье вола,
Лай собак и псалтири звоны.
Вот и стал он позор и боль забывать,
И под отчей кровлей ему опять
Стало скучно жить и муторно спать…
Ой раздольице, чистое поле!
Ой вы дали синие, ой кабаки!
Ой вы красные девки, лихие дружки!
Не с руки пацану подыхать с тоски,
Ой ты волюшка, вольная воля!
Ну, прости-прощевай, мой родимый край!
Батя родный, лихом не поминай!
Не замай, давай! Наливай, давай!
Загулял опять твой сыночек!
И — ищи ветра в поле! И след простыл.
Старший брат зудит: “А ведь я говорил!
Вот как он вам, папенька, отплатил!
Вы, папаша, добры уж очень!
Сколько волка ни кормишь — он смотрит в лес!
Грязь свинья найдёт! Не уймётся бес!
Да и бог с ним — зачем он нам нужен здесь?..
Пап, ну пап, ну чего ты плачешь?”
А и вправду на кой он Тебе такой?
Чёрт бы с ним совсем, Господь Всеблагой!
Чёрт бы с нами со всеми, Господи мой!
Мы, похоже, не можем иначе.
(Это к тому, что Бог есть любовь - кстати, думаю, что христианину всего-то и нужно понять и принять это. Но на деле "всего-то" как раз и оказывается самым сложным. Любовь все - к сожалению? - понимают по-разному. Или только пытаются понять?)
Владимир Шевнин
+ + +
В те дни, когда не знали Бога
Ни ты, ни я, в полётах лёгкой мысли
Струились наши дни в потоке жизни
Бесцельной, как журчание ручья.
Казалось нам в течении беспечном,
Не может быть границы и предела
В желанье счастья, длительном как вечность,
И в этом смысл явления на свет.
Как Вечный Жид костяшками на счётах
Ведёт в тиши подсчёт своих сокровищ,
Вели мы счёт побед и поражений
На фронте покорения сердец.
Дым сигарет, тщеславья, философий,
Которые, в незнанье твёрдых истин,
В блужданиях, в цитатах, говоренье
И видят модус собственных идей,
Пленили нас. Желанье скорой славы,
Служение стране и идеалам,
Как вечное стремленье к Дульсинее,
Сменили желчь, цинизм и неприязнь.
Полуразврат, побег в чужие страны,
Уход в себя и тяга к алкоголю,
Тоска внутри, съедающая душу,
И пустота отчаянья… И смерть
Уже казалась выходом из боли.
Закат Европ, распад цивилизаций,
И гибель всех богов, и сумрак полдня,
Крушенье неизбежное миров…
И ты, и я – мгновенья мирозданья.
Вокруг планет – недвижимая бездна.
За нами миллион людских страданий.
И время истекает, как песок
Из неподвижной и прозрачной колбы.
Приходят свет и лёгкость постиженья
Того, что не было доступно в время оно,
Когда ни ты, ни я не знали Бога.
Но Он нас никогда не забывал. + + +
Остаток осени пустой
Застыл над склизкою дорогой
И тает белой полосой
Над неосвоенной берлогой.
Душа, прозрачная насквозь,
Из шкуры бурого подвида,
Вбивает в стенку новый гвоздь,
Костюмчик вешая из твида.
И ты являешься как тень
И словно отклик лихолетья,
И невзначай, как дребедень,
Из позапрошлого столетья.
Поток распущенных волос –
Как белый дым горящих сосен,
Как неосознанный вопрос
И незаконченная осень.
И как раскаянье в себе,
И схожесть в найденном ответе,
И неприкаянность в судьбе
На этой крохотной планете.
И столь незначимы слова,
И мы, не слушая друг друга,
Опять близки, как два угла
В квадратной кубатуре круга.
С пустых полей холодный дым.
И умереть – такая малость…
Когда ты выпита другим и –
Ничего мне не осталось.
Мне уже даже как-то неудобно, я практически узурпировала тему ))
1. Старье древнее
* * *
Лампады. – сквозь их стекло
изливается ровный свет –
не жжет, не слепит, а лишь,
мерцая на ликах святых,
и на лице твоем –
тебе освещает путь…
Так дышит внутри любовь –
наружу не рвется, не жжет,
не сыплет искры вокруг,
а – ровный и мягкий свет,
пробившись сквозь плотный покров,
другим освещает путь… (2005 г.)
* * * (Самое дорогое мне по смыслу, но не самое удачное по форме)
То, что дорого: рыжий фонарь
под окном твоим, тополь высокий,
этот хмурый бесснежный январь,
старых писем ломкие строки,
чей-то голос и чей-то взгляд,
шум дождя, промелькнувшая птица -
то, что больше не повторится.
Дом сожженный, растерзанный сад...
…Так попробуй же удержать
дорогое – в дрожащей ладони!
Так попробуй – на зыбком перроне
в ураган и грозу – устоять
и не выпустить из руки
то, с чем больше значительно вес твой.
Под застывшею твердью небесной,
где беснуются сквозняки,
а вокруг – то ли плач, то ли пир,
то ли смех, то ли вой, то ли скрежет –
удержи этот хрупкий мир.
Ну, а он тебя точно удержит –
не позволит ветрам унести… (январь 2007 г.)
2. Поновее
* * *
"Удержи этот хрупкий мир,
ну а он тебя точно удержит..."
(с) я, 2007 г.
"Удержи - и удержишься" - сказано мною. Но сил
не хватает: золой, как известно, становится пыл.
Слишком крепко, возможно, держу, оттого и проблемы.
И порой посещает желанье все бросить, уйти,
даже если рискую опоры в ином не найти,
перестать быть частицей своей же абстрактной системы.
Перестать трепетать за нее, и болеть, и дрожать,
и расходовать силы на то, чтоб ее удержать
(ибо, кроме усилий, она никогда не держалась
ни на чем). И сказать: "Рассыпайся. Не стану жалеть,
а точней, постараюсь скорей ее преодолеть,
никуда, ни к чему, ни к кому не ведущую жалость.
Рассыпайся, мной созданный мир, если ты обречен,
ну а я не хочу, я - не ты, и вообще ни при чем...
Сотни новых, получше, создам еще, и не иначе!"
... Отпущу - и рассыплется, дрогнув, и станет ничем.
Ну и пусть. Станет меньше одним средоточьем проблем.
И никто не увидит, как я сотрясаюсь от плача.
Ну и самое... серьезное
Два
1.
Пришла любовь -
взыграла кровь!
В моем саду взошла морковь!
Ушла любовь -
застыла кровь,
завяла от тоски морковь.
2.
Утки летят над полями!
Утки поют соловьями,
поют про любовь,
про свободу,
про чистые воздух и воду...
А что? Если утка - птица,
к тому ж не пингвин и не страус, (а также не киви, не земляной попугай и т. п.)
то вправе к небу стремиться
(здесь рифма с трудом подобрАлась),
парить над полями не хуже орла!
(и вновь еле рифму я подобрала).
Колыбельная
прихожу к тебе, прикасаюсь к двери, вспоминаю, что где-то забыл ключи,
остается только считать ступени, беспокойно слушать, как дом молчит.
он такой огромный, как чудо-юдо, но, конечно, маленький с высоты.
у него в утробе разгар июля: переменный ветер, тепло и ты.
у тебя в квартире часы на полке, темнота в углах и спокойный сон,
я сижу снаружи и представляю, как тебя унес золотой песок,
как большие рыбы с глазами моря говорят с тобой о великом дне,
как твое дыханье, теченью вторя, чуть колышет отблески в тишине.
ты лежишь внутри, в эпицентре мира, дальше всех на несколько тысяч лье,
у тебя цвета и душа глубинней, у меня – подъезд и ветра сильней.
безгранично тихо, зима в миноре, неземных низов достигает снег,
проникая в сон, он стремится к морю, поглощая звук, размывая след.
это самый дальний на свете полюс, это дом на самом краю земли,
у меня в глазах твой зеленый голос, и к тебе спускаются корабли.
Гроза
Ты кошмарный ребенок, не допив свой чай, убегал из дома, залезал на самое огромное дерево это города. Забирался на самый верх, закрывал глаза и думал, что ты великан с крыльями, почти птица, и что если б не провода над дорогами, получилось бы улететь насовсем. Не может не получиться.
Этой ночью была гроза, а мне снилась авиакатастрофа, огромное поле высокой травы и маленький дирижабль, потом огромный белый простор, глубокий и вязкий, самолет в небе спокойно плавал, парил, петлял, вырезал фигуры высшего пилотажа. Утром ветер вломился в окно и принес самолетик, тот самый, над полем, измятый, безнадежно бумажный.
Я не вписываюсь в твой контекст, как ни крутись и крыльями ни маши. Тебя с каждым словом уносит все дальше, по ту сторону моих смыслов, на красный тон светофора, ничью, по другую сторону потока машин. А я над полем тебя ищу, как уставшая птица заигрываю с высотой, упрашиваю к тебе слетать, задыхаюсь, ветер несет все дальше мои слова, между нами такие дали, что мое “постой” разорвет не пространство между нами, а мою гортань. Вглядываюсь туда, в твою запредельную даль, но в высокой траве попробуй тебя различи, с такой неземной высоты ничего не могу разобрать, а ты где-то там лежишь, смотришь в небо на маленький самолет, улыбаешься и молчишь. Я почти ощущаю твои глаза, кажется, что вот она – ты. Смотри, знаки тебе показываю, почти к тебе прикасаясь, почти что близкий… Ты лежишь в траве и протягиваешь руки, теперь ты видишь меня до смешного низким, просто весь помещаюсь у тебя в горсти, а твои руки больше неба могут схватить, чем мои пируэты. Лежишь, щурясь на тучу, вдыхаешь с солнцем сквозящее лето. Я извиваюсь, лавирую, с упрямым ветром спорю, увертываюсь и хитрю, но все равно теряю контроль, завязываюсь в петлю, и все же не вписываюсь в твое лицо и темп речи, текущие волосы, твое проницательное междустрочье. Закрываешь глаза, и с каждым отдельным дыханием, с каждой секундой невстречи, слышишь небо все больше и громче. А я понимаю, что здесь скоро будет гроза, течение ветра стало глубже, коварнее и сильнее. В моем лобовом стекле от молний стало так много света, что я задыхаюсь, меня разражает гром, я качусь по земле кубарем, гремящим костром, неминуемо догораю. Я все-таки долетел, ты согрета моим теплом, моим искореженным телом, мой влюбленный дым и огонь тебя укрывают…
У меня в голове бабочки и порывы ветра, я теряюсь в твоей высоте, запрокинув голову, за тобой наблюдаю: как летишь, расплескав свой свет, вырисовываешь пируэты – и не видишь меня, и не слышишь, как густая трава прорастает у меня под ногами.
Король
мой мудрый король, надвигается катастрофа.
об этом уже судачат в трактирах и на балконах.
ветер идет в крещендо, даже бесстрастный воздух
вдруг заметался в прощании с любимой эпохой
каминов, тупых углов, зонтов и смешливой тайны.
мой король, конец золотой эпохи,
следуя логике чувств, выпадает
из ножен на осень.
мой бедный король, предчувствие переворота
уже обладает признаками необратимого
распада. глаза твоих верных придворных
пожелтели, шаги измельчали, картина
с твоим портретом стала гротескно контрастной
пощечиной крепким стенам, готовым упасть от страха
и осени в навсегда.
мой храбрый король, кошки со злыми когтями
уснули на медной душе. только в ржавых клетках
львы соскребают с пола остатки веры
в завтра и счастье, виляя хвостами.
мы же с тобой, по сути, бессмертны
и, как четырехлистный клевер,
бесстыдно удачливы,
посему – не будем прощаться.
мой нищий король, если удастся,
мы упраздним категорию времени –
как водится, на самых последних
минутах и слоновых камнях погибшего царства.
в конце концов, история побежденных
окажется легендарной,
воспетой вне следствий и граней пространства
страха.
(Татьяна Семенова. Редкого таланта человек - знаю ее лично. К сожалению, она редко пишет)
Я в твой мир ворвусь, и напутаю краски,
Ты узнаешь боль от разлуки и ласки.
Не проходит час, как тебя вспоминаю,
Я от любви угораю и таю.
Пусть все будет просто, естественно просто.
И в моих глазах ты найдешь свои звезды.
И тогда меня крепко ты поцелуешь,
О тебе лишь мечтаю и ночью, и днем.
Колдовской над сосной веет дым,
Потешаясь над нашей судьбой
Ты тогда казался другим
Я мечтала быть вместе с тобой
Сколько минуло лет с той поры?
Ворон древний скрывает ответ
Миллион вариантов любви
Только греет лишь тот тихий свет
Это все серьезно.
Куда пропало счастье,
Чувство единения,
Заботы и участья?
Каждый в своей норке,
И печаль без края.
Милый мой, любимый,
Я не ощущаю,
Что ты будешь рядом
В трудную минуту.
Что меня обнимешь
Хмурым сонным утром.
Я одна как будто.
И дружу с журналом.
Как вернуть былое?
Я пока не знаю.
Я с тобой, но одна.
Слезы летят врассыпную.
Я не нуждаюсь в другом,
Но жизнь хочу не такую.
Просто побольше тепла,
Ласки, прогулок и взглядов.
Мы рождены, чтоб любить.
Это и цель, и награда
Если любовь несчастна,
Лучше заснуть тихонько.
Снег заметет тропинки
Будто бы "чистый лист".
Только душа все помнит.
Боль заживает долго.
Сердце страдает в тревоге,
Рвется и падает вниз.
Я сейчас с ветром. Меня не тревожь.
Вспоминаю его глаза.
Он не со мной, но и я не твоя.
По щеке соскользнула слеза.
И для чего усложнять синеву,
Без того странных небес.
Просто давай дождемся любви,
В мире полном обычных чудес.
Печаль в груди полна покоя,
Как осенью поля дождя.
И за улыбкой тихой скрою,
О чем болит душа моя.
Не будет вздохов или плачей,
Всего, что так не любишь ты.
Лишь сердце кровью обольется,
Впечатав милые черты.
Тебе больно? Не плачь, послушай:
Есть на севере дикий рожок
Заиграет хмельную песню
Выйдут девы плясать на лужок
Шире круг, и платочками машут,
Прогоняя тоску за порог
Ну давай я тебя поглажу –
Прошуршал по траве ветерок
Это-черная магия.
Игры. Флюиды. Афагия.
Или секретное знание. Стратегия. Грезы. Терзания.
Может, сама любовь?
Ветер далеких миров.
Легкость. Ревущая кровь.
Просто радость дарить,
Ничего не прося взамен.
Нежность. Уют. Горький плен.
Дружба. Сравнений шаблон.
Сон. Или явь.
Все же сон.
Я хочу быть твоей мечтой.
Идеалом с большой буквы.
А девчонка, смеясь, бежит к папе,
Прочь отбросив ненужные туфли.
Ты смотришь на меня с опаской,
Как будто, я-дикий зверь.
А я нуждаюсь в ласке
И нежности твоей.
Ты смотришь отстраненно,
Как будто, не видишь меня.
Твои зрачки огромны,
В них отблески огня.
Задумчивая и печальная,
Живешь свои чувства храня.
Откройся, моя хорошая,
Я люблю тебя!
Не плачь. Он не твой.
И не будет с тобой,
Хотя твое сердце разбито.
Придет еще счастье,
Придет и любовь.
А горе будет забыто.
Королева уходит в тумане.
Все помня и все прощая.
Оставляя за собою тайны,
Чьи-то надежды и печали.
Она, может, еще вернется.
Ее чувства подобны ветру.
А может, исчезнет в дымке,
Озарив жизнь прекрасным светом
Я приду и без предлога.
Просто, когда станет грустно.
Мы поговорим немного,
Чай нальем душистый вкусный.
И развеются тревоги,
И рассеются сомненья.
Друг мой, верный и далекий,
Быть с тобою-наслажденье!
Приходи.
Я давно тебя жду.
И уже собрала чемоданы.
Завтра рано вставать.
За Звездой
Мы пойдем через годы и страны.
Где же ты, мой Единственный Друг?
И волнуется сердце в надежде.
Мы встречались не раз в тьме веков.
Узнаешь меня в новой одежде?
Queenie Williams Я - твоя женщина.
Делай со мной все, что хочешь.
Подарю тебе жаркие ласки
И мучительно-страстные ночи.
На сегодня предстану паинькой,
Завтра - яркого дочь Огня.
Я исполню твои пожелания,
А ты просто люби меня.
мы по будним дням вставали бы в семь утра,
я включал телевизор, а ты готовила бутерброды,
через сорок минут – «любимая, мне пора»,
и мусолить годы, да на хрен такие годы
лучше так: по субботам ложились бы в семь утра,
отпуска - Амстердам, Сидней или Сан-Диего,
два десятка других холодных и теплых стран,
где кабак для чрева и комната для ночлега,
остальное – импровизация - море, река, бассейн,
ты бы вспомнила инглиш, я выучил итальянский,
чтоб ходить не с толпой туристов и скучным гидом, «как все»,
а вдвоем - по Фриско, будто по Красноярску
я купил бы старинную маску или же амулет
в захудалой лавке, вдали от больших маршрутов,
и в конце дорог был бы Рим, ибо города лучше нет,
у себя на кухне, одна, завернувшись в плед,
ты мечтаешь о Цезаре, но выбираешь Брута
---------------------
Иосиф Бродский
Postscriptum (1967)
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
... В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения... Увы,
тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Мне говорят:
нету такой любви.
Мне говорят:
как все,
так и ты живи!
Больно многого хочешь,
нету людей таких.
Зря ты только морочишь
и себя и других!
Говорят: зря грустишь,
зря не ешь и не спишь,
не глупи!
Всё равно ведь уступишь,
так уж лучше сейчас
уступи!
... А она есть.
Есть.
Есть.
А она - здесь,
здесь,
здесь,
в сердце моём
тёплым живёт птенцом,
в жилах моих
жгучим течёт свинцом.
Это она - светом в моих глазах,
это она - солью в моих слезах,
зренье, слух мой,
грозная сила моя,
солнце моё,
горы мои, моря!
От забвенья - защита,
от лжи и неверья - броня...
Если её не будет,
не будет меня!
... А мне говорят:
нету такой любви.
Мне говорят:
как все,
так и ты живи!
А я никому души
не дам потушить.
А я и живу, как все
когда-нибудь
будут жить!
***
Не боюсь, что ты меня оставишь
для какой-то женщины другой,
а боюсь я,
что однажды станешь
ты таким же,
как любой другой.
И пойму я, что одна в пустыне, —
в городе, огнями залитом,
и пойму, что нет тебя отныне
ни на этом свете,
ни на том.
Вроде не о любви, но для меня это именно о ней
Хуан Рамон Хименес
Над слюдою речного плеса,
над стеклом в золотых отливах -
зачарованный берег в белых
тополях и зеленых ивах.
Бьется в русле уснувшем сердце,
льется в сонной излуке лето,
и реке упоенной снится
женский голос и голос флейты.
Зачарованный берег... Ивы
окунулись в затон глубокий
и целуют во сне ветвями
золотое стекло затоки.
И рукою подать до неба,
и течет это небо сонно,
голубым серебром тумана
гладя водную гладь и кроны.
Примечтался сегодня сердцу
этот берег с плакучей ивой,
и решило оно за счастьем
плыть по воле волны сонливой.
Но у самой воды внезапно
на глаза навернулись слезы:
зачарованный голос песню
пел совсем у другого плеса.
и второе уже совсем о любви...
Я просто сказал однажды -
услышать она сумела, -
мне нравится, чтоб весною
любовь одевалась белым.
Глаза голубые вскинув,
взглянула с надеждой зыбкой,
и только детские губы
светились грустной улыбкой.
С тех пор, когда через площадь
я шел на майском закате,
она стояла у двери,
серьезная, в белом платье.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
У меня очень идеалистический стишок. Но... как уж получилось...
И мысли о тебе все вновь и вновь
Безумно будоражат мою кровь,
Тебя хочу я нежно обнимать
И страстно в губы целовать.
Хочу забрать тебя туда,
Где радость и покой царит всегда.
Там нет корысти, зависти, страданий,
Там нет предательства, переживаний.
Там нет бессмысленных пустых утех,
Что душу лживо наполняют,
Там нет дурацких гонок на успех,
Что душу подло отравляют.
Наша любовь нас приведет туда,
Союз наш создан быть навечно.
Любовь – как путеводная звезда
Наш путь нам освещает бесконечный.
