Думаешь, я не знаю,
Как это - быть звездою,
Как быть на грани, с краю,
С кем-то, кого нет с тобою,
Как видеть сны про "вместе",
А просыпаться вольным,
Как, не попав в созвездье,
Падать весь август в поле,
Падать, да снова мимо,
Снова согреть - не согреться.
Снова не стать причиной
Чьих-то счастливых следствий.
Как отлетают строки,
Рифмы - со звездным ветром,
Как быть сто лет одиноким -
Мне ли не знать об этом?
Как на рассветах стынуть,
Как быть одним - из многих,
Веткою Палестины
Душу стелить под ноги.
Жить заодно, быть вместо.
Верить - да всё без толку.
Мне ли не знать как тесно
Боли в душе у волка?
Воем рвешь ночи звездам,
И тишину иначишь,
Это же очень просто:
Звезды совсем не плачут -
Светят они вдохновенно
Желтым, сиреневым, красным…
В чьей ты летал Вселенной
В год, когда я погасла?
Ты пролети, где не был,
Мне бы с тобой, да поздно -
Тем, кто покинул небо,
Незачем помнить звезды.
Всполохи хитрых кариих глаз шепчут строфу за строфой
слышу в словах этих собственный сказ и в тоже время не свой
да в сердце гордость высокой стеной часто мешает пройти
но знаю верно, стражник слепой страху не скажет пути
удалил кусок как неприемлимо вводящий в заблуждение. Приношу свои извинения. Из мыслей темных мяч слепи и выбрось
он не потребен был и будет для тебя
коль видеть ночью все мы не учились
оставь догадки, добро мыслил я
от куда знать что там в душе творится
я вам скажу спросив услышишь ты
возможно нечему там будет удивиться
но вот во зле ты только не вини
стихи-это то, что связывает меня с теми, кого я люблю.
В начале прошлого века поэтами -сюрреалистами был изобретен способ написания, суть которого в том, чтобы несколько ч-к писали по очереди строчку, а листок загибали таким образом что каждый раз пишуший не знал, что написали до него. Делалось все абсолютно бездумно, иногда сознание изменялось разными способами...но не будем об этом
Мы с друзьями иногда так забавляемся)Способ, кстати был изобретен под влиянием фрейдистских идей и юнговской идеи о коллективном бессознательном. Таким образом, извлекалось из подсознания незапятнонное и свободное от рамок социума восприятие. Ну, они так считали.
В основном получается веселый бред, но мне местами нравится)
Игра очень белоинтуитивная, называется "Изысканный труп")))
Вот парочка трупаков)
Кто приснится мне сегодня ночью?
По коробкам затаились.
Глаза заклеены скотчем,
Ждут своего часа сапоги-скороходы;
Прозрачный как воздух в лесу
Припозднился полночный дождь,
Рассказанный не до конца
В бесконечном сером понедельнике.
Когда тяжелые звезды посыпятся
Во всевидящее око бесконечности
Вдавливая в снег синие травы
Вода узнает, куда ей бежать.
Устала и взлетела вверх последняя слеза
Солнечные зайчики не лукавят
Глядя в честные глаза одуванчиков.
Эти руки видели многое-
Истерично смеются под дождем
Но летать так и не научились
Такие тонкие и открытые.
В молчании обоюдном все том же
Липкие осенние пальцы
В смешной красивой сказочке.))))))
идти, и падать в снег, и хохотать,
вставать, опять идти и снова падать.
легко найти чудесные места,
когда тебя переполняет радость,
когда весь мир в корице и муке,
и солнце распускается сквозь шторы,
и пушкин в два часа на "маяке"
читается под наши разговоры.
теперь проснись. и выгляни в окно:
июльский свет, сквер вымаран зеленкой.
зима погибла ужас-как-давно,
а сердце все не верит в похоронку.
***
этот режущий свет и вишнёвая горечь потухнут -
ничего не случилось, просто будние дни наступили.
злые осы июля летали на спящую кухню,
и садились на стол, и варенье вишнёвое пили.
..я же знаю, как ты любишь пенки в фарфоровой кружке,
твои ссадины, йод на коленках, зелёнку на пальцах,
как боишься злых стражей июля, которые кружат
над пунцовыми вишнями разные раз-два-три вальсы.
мне так жалко, что ты уезжаешь на август, на море,
к семенящим испуганным крабам и вёсельным лодкам,
мне останутся вишни и книжки, немому-немое,
как безмолвное горе - жене уходящего лота.
это наше последнее утро. убитые осы,
как горячие кляксы на старой клеёночной гжели,
электричка гудит, и в глазах моих злых и раскосых
не найти твоего ускользнувшего отражения
Так изысканно невоспитан,
Так нарочно грубиян-
Он от хода своей мысли
Был всегда немного пьян.
Когда же садилось противное солнце,
Он с негой во взоре копался в усах
И пил бренди, с гордостью осознавая
Что хранит револьвер свой в семейный трусах))
Его замок стоял на вершине горы.
Его ногти были прекрасней алмаза.
"Как же так, ведь он не смотрел МTV!"-
Возмущенно крикнет водитель КАМАЗа
и ничуть не удивясь такому вопросу,
Я угощу водителя вином.
Пожму плечами:"Он поэт.
Ему позволено жить собственным умом")))
Вместо предисловия: "Raiders on the Storm.."
Веселые разноцветные иллюзии
Пляшут вальс в моей голове-
Уже который год я не чувствую
Приближение этой осени.
Там, за окном зеленого поезда
Один и тот же ускользающий пейзаж,
Вселенский дождь наполняет
Мой граненый стакан удивления.
Прозрачные руки в мерцающих переливах,
Эти странные дни и туман над Байкалом;
Мир переплетен липкими смыслами-
Но сегодня я хочу просто смотреть ему в глаза.
Прекрасен мир статичный; в кружевах пиний,
чернеющих на сером полотне дома,
запуталось птенцом больным само время,
пригрелось - хорошо ему - сидит тихо
на радость кладке каменной: песком тонким
становится со временем любой камень -
хоть набирай и горстью засыпай колбу
часов песочных. Если жив - кому сыпать.
Движение есть смерть в конце концов, что ли?
Тогда прекрасен хор, застывший на ноте
единственной неслышной. Но не в том дело:
в открытых ртах их замерла кольцом радость.
Люби меня, пока стоим в одной точке
и неохватна жизнь, как берега Понта.
А стоит только двинуться - любой берег
конечен, непременно, да и в круг замкнут.(с) В сорочьих игрищах, в сороковой
от вечности, от хора, от разлуки,
над водами потопа вскинув руки
звездой взойдет усталый вестовой;
он принесет смятение греха,
спокойствие беды в мою пустыню,
лицо светлейшей греческой богини
в строфе александрийского стиха.
Я буду ждать, как первый, как живой,
как тень меня за темными глазами
твоими.
Я взойду над полюсами
и музыка начнется над тобой.
Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри – я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, – говорит Ахилл, – потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, – говорит Ахилл, – только день – и я снова смогу держаться, только день, – говорит, – и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, – ты еще помнишь меня – говорит Ахилл, – я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?
Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри – соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.
Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, – говорит Ахилл, – и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, – говорит Ахилл, – вот от чего я шалею, я пробегаю полдуши, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, – говорит Ахилл, – в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг, и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, – говорит Ахилл, – я не в упрек, это, – говорит Ахилл, – я не имею в виду "не ходи дальше", это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, – говорит Ахилл, – тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, – говорит Ахилл, – понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, – говорит Ахилл, – не догоню, это, конечно, ясно, не догоню – но наступит миг – и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг – и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг – и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться. Никогда, – говорит Ахилл, – никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, – говорит Ахилл, – это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот – протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища, – это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку, – это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, – говорит Ахилл, – но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, – говорит Ахилл, – пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!
Черепаха говорит Ахиллу: Да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!
Нежность глаз голубых, как целебный бальзам.
Ты замолк. Ты затих. Видно, понял всё сам.
И дыханье прерывисто с губ сорвалось.
Все, что было потом, словно сон пронеслось.
Губы губы нашли. Пальцы в пальцы вплелись.
Распахнулась Земля. Небо рухнуло вниз.
В золотых волосах выдох мой утонул.
Стон несдержанный твой камнем ночь всколыхнул.
Ангел мой в небесах головой покачал:
«Ты опять невпопад. Я опять опоздал.
Неужели не страшно любовью играть?
Подходящую пару пора бы искать…»
И задумалась я, испугавшись опять
И тобой заболеть и тебя потерять.
Мы не пара. И только поэтому кровь
Так взбесилась во мне. Разве это любовь?
Светлый ангел обличьем, ты – демон в душе.
Да, я знаю. Я знаю…но поздно уже.
Я конечно, могу и прогнать и забыть.
Но порою так сладко «не пару» любить)).
Посмотри, как борются звери,
как сбиваютс звери в стада.
Ты один по-прежнему веришь,
что мир спасет красота.
мне известно, где ждет тебя благодать,
безрассудный земной человек.
И нам по пути,
но изволю гадать,
почему я зову тебя "джек"?
Джек был как джек -
коротал свой век,
меняя талант на еду и ночлег...
лечил свою душу вином и трудом,
мечтал найти себе дом...
А был его дом
всегда непременно при нем.
Он упал в беду, как в реку,
Попал в беду, как в мишень.
Как же быть наивному джеку,
чем дышать его бедной душе?
волны взвесили душу, как поплавок,
и душа оказалась чиста,
и в нужный момент зацепилась за край
позабытого Богом моста.
Все феи кувшинок и гномы камней
стали звать его Джеком-с-моста!
Эй, джек-с-моста!
досчитай до ста!
ты сразу полюбишь эти места
не только за песни воды и камней,
земли и всего, что на ней.
Ты - сам себе дом!
и нет причины важней!
И у моста как у брода мой хрупкий уют
люди твоей породы гнезда вовсе не вьют
но погоди! однажды, за руку тебя взяв,
я скажу: Идём, туда где ты прав!
Надо же - здесь воют кентавры
и сбиваются фавны в стада.
В каждой правде есть доля правды
и в ней - две доли стыда.
Так и было, поверь, с начала времен
так и есть до последней поры.
Но время прощаться - гляди, это склон
твоей самой высокой горы.
Дальше - один до своих вершин,
где ждёт прохладного счастья кувшин.
Подальше от женщин, детей и мужчин,
огней, мостов и морщин.
Ты сам себе дом, ты сам себе господин!
Господин Джек,
ползи по своей Фудзи,
пускай колени и локти в грязи.
лови кислород оплавленным ртом,
неси свой маленький дом.
на светлый берилл высокогорного льда.
Ты же сам говорил, что мир спасет красота!
Доктор, сегодня мне снился свет.
Становится важен каждый пустяк
Если что-то идет не так.
Но, может быть, это знак?
Дайте ответ.
Скажите «да» или «нет»,
Назначьте лечение.
Слишком многое раньше имело значение
И сошло за давностью лет.
На нет.
След
Остается будущему от прошлого -
То есть лет, когда мы давили землю подошвами
Не кривясь ни от кислого, ни от пошлого,
Легко нарушали слово, легко давали совет.
Доктор, Вам кажется, это бред?
Доктор, Ваши глаза мудры.
Доктор, Вы, кажется, очень добры
Вы – поймете.
Вы так долго живете,
Возможно, лет двести.
Темнота – это антисвет.
Свет – темнота с другой стороны.
Доктор, признайтесь, Вы сами немного больны
И, может быть, скоро умрете.
Давайте вместе?
Это недалеко...
Я немного умею петь, и люблю смеяться
Я с Вами не буду бояться,
Наконец не буду бояться...
Ничего не буду бояться...
Вам будет со мной легко.
Каждый в конце сужает круги и ищет покоя.
Мне просто хочется, чтобы кто-то касался рукою
Моего одеяла.
Это довольно мало.
Разве не так?
А знаете, доктор, жизнь все равно не кончается!
Каждый сюда когда-нибудь возвращается.
После, когда мы оба будем готовы
Если хотите, мы тоже попробуем снова.
Я расскажу Вам, как.
Не зря я жил свои сорокдвагода.... Спасибо, А., кораблик акварельный
Перевернулся килем-стилом ввысь,
И две моих извилин параллели
В безбрежности твоей пересеклись.
Я расскажу тебе тайну всех кораблей, которые были в объятьях морей, которые видели штормы, которые выжили в штили, навечно ко дну уходили, или вернулись во флот...они просто верили - их кто-то ждет... и еще расскажу, как пушки рвались в бою, и как я научилась не думать про боль свою - стальную холодную боль от простреленных корпусных швов, потому что я знаю – на одном из ста, нет - из тысячи островов, остро вглядываясь в горизонт, вот уже скоро полвека, как ждет меня Робинзон, и что снятся ему мои паруса, но он в общем-то даже не знает и сам – нужен ли его берегам костер, такой чтоб заметили с корабля, а если и нужен - то чего для... и для него это тоже тайна – ведь и остров необитаем, да и стали с годами не теми глаза...и наверное сто деревянных зарубок назад он уже себе самому сказал, что он ждать перестал, и решил, что он стар, что просто устал, и пусть где-то есть шхуны и есть сто морей, и пусть где-то есть та, которой бы всё поскорей, та которую может ему никогда уже не согреть, и он черпает горстями мысли свои из звезд, и отводит от моря глаза и давно ничего-никого и не ждет всерьез, ну а если по правде сказать, то на острове стала иначе звучать тишина и иначе искриться прибрежная пыль... ну а что до меня - я прошла много миль, но мне все же осталась ещё одна, я однажды почти повредила свой киль, и наверное скоро настанет пора мне стать домом для разноцветных рыб - у самого-самого дна... разорвался на бешеном ветре мой флаг, мне казалось, что все-таки будет так, как бывало в коротких снах, приходивших ко мне на скучных простоях в портах... и я мчалась, минуя рифы, подбирая к надеждам рифмы, и воды измещая тонны, открывала свои кингстоны - я плыла к своему Робинзону - не держали меня якоря... только вот оказалось что зря, что никто здесь не ждет меня, и не всматривается в горизонт, даже рынды не слышит звон, и не встретит меня седой Робинзон, и костер его тоже давно остыл… я стреляю в его тишину холостым - просто я так прощаюсь с ним…
когда матросы глотки драли в кабаках
усугубляя сифиль злой копчёной водкой
он рубанул канат и взвизгнул блок с лебёдкой
и он угнал пиратский бриг "абу-саббах"
разбив корабль о первый риф на первой миле
плюясь чертями и с молитвой в голове
побрёл он к берегу скользя в морской траве
кляня свой шахматный дебют е-два-четыре
он не палил костры
он словно сжёг мосты
он отбывал свой срок что твой монах
когда ж рукой махнул
на горизонт взглянул
не понял - парус или это соль в глазах
С каждой новой эпохой больнее мечтать и ловить тень сомнений в дырявые сети, мне бы хоть измереньем пониже летать, раз уж я не живу на твоём белом свете…голос мой сквозняком застревает в окне, не нужны без тебя мне ни крылья, ни небо, и в разлуке с тобой не летается мне, не поётся по-райски, не светится, мне бы, наплевав на бессмертье, спуститься к тебе, ободрав крылья в кровь остриями земного - вспыхнуть дерзкой мечтой в заурядной судьбе, сбросив с тонких бескровных запястий оковы долгокрылой звенящей печали святых, легкость нимба сменить на короткую челку…рано рвать паруса и сжигать все мосты, рано пазлы надежд принимать за осколки… мне болезни внезвёздные бог не простил, в мою душу теперь даже дьявол не верит - из симметрии верности падших пусти в свои грешно-земные манящие двери, поцелуями вылечи раны и грусть, мне так надо к тебе, я так долго скучала, я согласна на малое, тихое, пусть - лишь хранителя службу нести для начала… говоришь – тяжелей верить день ото дня, в то что где-то живу, не мираж и не тень я - раз зайдя в мою жизнь, наигравшись в меня, не спеши жать “ok” в “сохранить изменения”.
"Письмо к женщине."
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
...............
Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
С е р г е й Е с е н и н.
