Я очень долго не понимала, зачем они. И что, читающим и восхищающимся они действително могут нравиться? И завывают, и этот ужас ещё, когда читают вслух. Их никто не умеет (и не должен )читать вслух, такое мое мнение.
Пока не встретила хороших переводов Уитмена, я вобщем-то считала что стихи не для меня
Красавец. Тебе бы курс поэтической терапии - 10 сеансов по 3 часа в день.
Я бы с Заболоцкого начал.
Потом - Лермонтов. Пушкин. Пастернак. Еще Пастернак.
Шелли.
Джон Донн.
Ахматова
Бродский.
И Фет
Пишу уже больше десяти лет, но в основном тока для себя. Это моя психотерапия.
Представлю на ваш строгий суд парочку разных из любимых.
У меня в друзьях так многие пишут, что для меня это так естественно )))
Он жил, как хотел.
Ловил поток и летел.
Назад не смотрел.
Любил, как умел.
Она жила как умела.
В подушку ревела.
Колыбельные пела.
А как любви хотела.
Он гостил до утра.
Потом говорил: «Пора!»
А ей шептало сердце:
«Теперь не согреться!»
И в чужих объятьях
Срывала платье.
Меняя на ласку
Свою сказку.
И опять – как умела.
А душа горела.
А она не умела
ждать.
Или вот это:
Мне так страшно
Коснуться сердца,
Смотреть в глаза твои
И в них согреться.
И снова дверь открыть
И душу распахнуть –
Подставиться –
Любви твоей глотнуть.
И пить не насыщаясь,
Глотая жадно капли,
Захлебываясь счастьем,
Забывая
Как больно впереди…
Глаза закрыть
И разрешить себе/себя
Любить. Девочка с виноградными глазами
Так долго искала ее
Среди камней и веток,
Песка и воды.
Звала ее песней.
Бродила ночами
По лунным дорогам
Под шорох ветра
И вздохи русалок.
Встречалась и прощалась,
Дарила гитарные сказки,
Засыпала в одиночестве,
И в одиночестве просыпалась.
И отправлялась на голос ее.
Она еще не понимала,
Что напрасны все поиски,
Ведь она все это время была
В ней самой.
Она и есть любовь. Если интересно, кину еще. )))
угу.. если можно
Можно читать вслух самой себе. На публику как-то не очень, а вот просто почитать вслух приятно. Так выразительнее получается.
Из вашего любимого цветаевского и моего тоже))
Легкомыслие!- Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мне вбрызнул смех,
и мазурку мне вбрызнул в жилы.
Научив не хранить кольца, -
с кем бы Жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца,
И кончать еще до начала.
Быть как стебель и быть как сталь
в жизни, где мы так мало можем...
- Шоколадом лечить печаль,
И смеяться в лицо прохожим!
А я вспомнила, я же знаю одного барда-Бальзака. Андрей Анпилов.
Я его слушаю всегда с удовольствием, активирует.))
Мой папа! - как сын мой, бывалоча, скажет...
"Мой папа!" - как сын мой, бывалоча, скажет
И всем на меня гордо пальцем покажет:
"Мой папочка, - скажет он, - храбрый и сильный,
Талантливый, умный, веселый, красивый,
Порядочный, скромный, смешной, современный,
Симпатией пользующийся неизменной
За доброе сердце, отходчивый нрав!"
Ну... что возразить?.. Мальчик, в сущности... прав...
Заснул и проснулся?
Никак не запомню - ну не успеваю! -
Куда я деваюсь, когда засыпаю?
Я только что был и боялся без свету,
Отвлекся чуть-чуть и - меня уже нету.
Лежу, лоб наморщив, в ответах копаюсь -
Откуда берусь я, когда просыпаюсь?
И надо ж родиться таким чудаком мне -
Засну, и не знаю. Проснусь, и не помню.
Я сел на кровати, оделся, обулся...
Вдруг кажется мне - я совсем не проснулся?!
Ведь я перед этим улегся, укрылся,
Боялся, отвлекся и - в сон провалился!
Ага! Значит, надо - раздеться, разуться,
И снова заснуть, чтобы вправду проснуться!
Мое любимое стихотворение Бродского (и конец у него бальзачий) :
Осенний крик ястреба
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит -- гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры -- словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,
он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
-- когти в кулак, точно пальцы рук --
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,
к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.
Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет
еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.
Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из
труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не
предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы
задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло
обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая "вон,
там!" видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,
разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,
опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,
чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски --
бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски "Зима, зима!"
В произведении искусства форма может быть важнее содержания. Если под содержанием принимать захватывающий и логичный сюжет. У Бродского, кажется, именно форма важнее. Поэтому можно сказать: да, ни о чем. Но от этого Бродский хуже не становится (мое ИМХО).
Согласен. Но здесь форма не цепляет совершенно. В основном нам важно не только что человек выражает, а как. Вот julyko действительно создала форму, которая вызывает эмоции, да и смысл там подразумевается.
Форма, действительно, сложная для восприятия. Но прекрасная. Вчитайся:
как падение грешника - снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса - крупа далеких
звезд...
если можно
Очень необычно, притягивает... 
Может, потому что не уловил ритм?