был мне очень нужен тот год пустой
так сливают пруды, так под паром поля
так не даром дан господом день седьмой
это отдых мой, говорящая тишь моя
вязких мыслей и всяких дурных затей
в ней рождались огромные сонмы снов
в ней сидела лень и вязала тлен и по сей
день не уходит….а я оков
не снимаю… я сплю и цветной узор
держит крепче морских узлов
может бог
такой же, решив поспать
поудобней себе застелил кровать
взбил перину и был таков?
...придет весна и начинай сначала жить так, как будто вовсе не молчалось, и снова набухают соком чары, и ты уже не то чтоб опечален, а так - слегка отчаян и смешон - вот этим синим небом неразумным, и тем что очень хочется разуться и пробежать по небу босиком, и радость прорастает новым зубом, и кажется, что ты уже не будешь лежать ничком или юлить волчком от зимней боли. Еще два дня - придет весна и солью просохнет снег и на моих ресницах, отчаянно захочется пробиться ростком или побыть глотком, что сможет утолить любую жажду - весною мир так незнакомо жаден и так же жадно неуемно незнаком. Таков закон, и что бы там ни сделать - весь мир перестает быть черно-белым, и голым и немного оробелым приходит в выстывший за эту зиму дом. И мы войдем. И выйдем. И заплачем. И будем жить и будем настояще скучать о ком-то, думать ни о ком. Так, однодневками мы долетим до мая, и тишине внимая, слов не мая, расправив крылья, растеряв пыльцу, и может быть, уже не обнимая друг друга, и лицом к лицу не прикасаясь ближе, ближе, ближе пока зима. пока тебя не слышу. пока тебя в себе тихонечко несу.
мы каждый жили в ожидании того,
кто первый из нас скажет – хватит.
не выдержит кто первый и утратит
контроль себя и удалиться вон
и даже не готовили дорог
отхода и запАсных станций
теперь приговоренному скитальцем -
бессмысленность и суетность тревог
щемящая тоска и … нечего терять
один из нас решивший разорвать
и часть себя и целиком другого
метнув в него единственного слово
я знал всегда, что будет обречен
и все равно мне слово это – гром…
Две ложки эвкалиптового мёда
поверх простуды, чтобы расплести
и умягчить согласные. Погода
почти не в счет. Умеешь - отпусти
куда-нибудь, неведомо, за рыжим,
горячим, ситцевым. Ещё глоток.
Вулкан откашлялся. Сошло по крышам.
Испанский хрипловатый шепоток
сомнамбуличный, точно нож по ткани;
пространство горла, скованное в ком
дикарскими неткаными платками,
заговорённым белым порошком.
Латиноговорящая ангина -
аптечный звук в немузыкальный ряд
от кукурузы и до кокаина.
Но на латыни здесь не говорят.(с)
Если он самонадеян,
То вступай с ним в жаркий спор.
Что не скажет - критикуй все,
Колкостью стреляй в упор.
А попросит о пощаде -
Мягко улыбнись в ответ.
Он поймет, что ты за штучка!
Что тебя дороже нет!
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность - болью прощания,
а ненависть - силой того отвращения,
с которым ты помнишь свои обещания.
И тою же мерой, с припадками ревности,
тебя обгрызают, как рыбы-пирании,
друзья и заботы, источники нервности,
и все-то ты знаешь заранее...
Кошмар возрастает в пропорции к сумме
развеявшихся иллюзий.
Ты это предвидел. Ты благоразумен,
ты взгляд своевременно сузил.
Но время взрывается. Новый обычай
родится как частное мнение.
Права человека по сущности - птичьи,
а суть естества - отклонение,
свобода - вот ужас. Проклятье всевышнее
Адаму, а Еве напутствие...
Не с той ли поры, как нагрузка излишняя,
она измеряется мерой отсутствия?
И в липких объятиях сладкой беспечности
напомнит назойливый насморк,
что ценность мгновенья равна Бесконечности,
деленной на жизнь и помноженной на смерть.
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
“Господи!” – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…(с)
Шел Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом в дуброве
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогой, —
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь...
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй... маленько крепче будешь».(с)
Грає море зелене,
Тихий день догора.
Дорогими для мене
Стали схили Дніпра,
Де колишуться віти
Закоханих мрій...
Як тебе не любити,
Києве мій!
В очі дивляться канни,
Серце в них переллю.
Хай розкажуть коханій,
Як я вірно люблю.
Буду мріяти й жити
На крилах надій...
Як тебе не любити,
Києве мій!
Спить натомлене місто
Мирним, лагідним сном.
Ген вогні, як намисто,
Розцвіли над Дніпром.
Вечорів оксамити,
Мов щастя прибій...
Як тебе не любити,
Києве мій!
Сколько игры в этом ненаступлении лета
Сколько весны в этом небе с простывшей луною
Я замираю, я провозглашаю победу
Осиротевшей души над неразбогатевшей землёю
А девушка пела, девушка знала
Что-то такое, чего невозможно понять и потрогать.
В аэропортах, на старых причалах и в шумных вокзалах
Нас доставали шаманские танцы, рождая дорогу.
Девушка пела шаманские танцы на маленькой сцене,
Перемещая энергопотоки огромного мира,
И становилась то вдруг великаншей, то лёгкою тенью
Голосом-лезвием трогала время, и время кровило.
А время кровило, и время дышало, и время смеялось
То заходилось в неистовом кайфе, то падало в ноль
Девушка пела и, я был уверен, лишь мне улыбалась,
Словно удача, как новое счастье, как свежая боль
А девушка пела, девушка знала
Что-то такое, чего невозможно понять и потрогать.
В аэропортах, на старых причалах и в шумных вокзалах
Нас доставали шаманские танцы, рождая дорогу.
Девушка пела на маленькой сцене шаманские танцы,
Звуки и запахи сколь неожиданны, столь же и вечны.
А я умирал, умирал, умирал, и по новой рождался,
Бился об стены и, падая в небо, ловил бесконечность
А бесконечность меня отпускать не желала и всё тут,
То признавалась в любви, то грозилась убить, то возвысить.
Пулями в незащищённую грудь мне в упор били ноты,
И из темницы летели как птицы безумные мысли
А девушка пела, девушка знала
Что-то такое, чего невозможно понять и потрогать.
В аэропортах, на старых причалах и в шумных вокзалах
Нас доставали шаманские танцы, рождая дорогу.
Сколько игры в этом ненаступлении лета
Сколько весны в этом небе с озябшей луною.
Я замираю, я провозглашаю победу
Осиротевшей души над неразбогатевшей землёю.
и хочешь не хочешь, но надо плести шедевр
а нервы ни к черту все вместе, и каждый нерв
ни к черту… ни к господу ни к тебе не ведет
мой путь мой саван не сшит мой гнет
не положен, ни сына ни дочери ни куста…
я переполнена, но пустой
остаюсь
и даже не каюсь, я просто себя боюсь
сплести рыболовные сети и в путь в народ
мой будет улов богат мой карман набит, вот
цель принести в себя колесо любви
теперь пусть вращается у меня внутри
а то я вечно изподколесный штамп
хребет переедет и после ползет душа
…
я стану мельницей
я превращу в пыль плоды ваши
я буду молоть арабику
и чепуху
страшно
мне
я знаю
у бога огромный комплекс
он требует жертвы и кланяться в пояс
в целом не обижаюсь и даже простила
его ж не любили в детстве … не кому было
я только застряла ниткой в его горсти
и хочешь не хочешь, но надо ему плести
шедевр
Мистеру Роберту Эйкену из Эйра, в ответ на его мандат, требующий отчета о количестве слуг, экипажей, лошадей для экипажей, лошадей для верховой езды, жен, детей и т.д.
Сэр, получил я ваш мандат
И точный список выслать рад
Всего того, что берегу
И в чем поклясться я могу.
Во-первых, скот, что для упряжки:
Четыре добрые коняшки,
Что облегчают труд мой тяжкий.
Передний слева - конь ретивый
Всегда был сильный и строптивый.
А слева задняя кобыла
Меня из Килли привозила
Частенько даже в поздний час,
Да и от вас, мой друг, не раз.
Но вот однажды был туман,
На ней я мчался, как болван,
Дороги, знаете, плохи,
(Господь, прости мне все грехи!)
О камень бедная споткнулась,
У ней нога и подвернулась.
Мой задний справа-конь дородный
Всегда был пахарь превосходный.
Четвертый конь мой - Дональд горный
Чертовски быстрый и проворный.
И жеребенок есть при том,
Пока трусит он за хвостом,
Ну а когда он подрастет,
Мне много пользы принесет.
Из трех колесных экипажей
Есть две телеги, новых даже,
И тачка, старая немножко:
Без ручек и одна лишь ножка.
Ось от нее, согнув в дугу,
Я переделал в кочергу.
А колеса уж нет в помине:
Старушка-мать сожгла в камине.
Из слуг имею трех ребят,
Задорных, сущих бесенят.
Тот заводила, тот петух,
А Дэвок-маленький – пастух.
Я проявляю к ним заботу,
Даю посильную работу,
Ну а под вечер в воскресенье
Я им внушаю наставленья.
Мой Дэвок-маленький смышлен,
Хоть сапога чуть выше он,
Но может без большой натуги
Заткнуть за пояс всех в округе.
Прислуги нету в услуженьи
(Господь, избавь от искушенья!)
И нет жены, а это счастье,
Что я лишен такой напасти.
И коль уж церковь не пристанет,
То черт меня терзать не станет.
Нет недостатка в детках малых,
Господь с избытком мне послал их.
Бэсс - моя крошка дорогая
Глядит в лицо мне не моргая.
Мне эта сладкая малютка
Досталась дорого не в шутку.
Вам, мистер Эйкен, я пишу,
Что я лицензий не прошу,
Хочу сказать вам, не тая:
На лошадях не езжу я.
Уж лучше грязь всю жизнь месить,
Чем за седло налог платить.
Пешком пройду свою дорогу,
Ведь ноги крепки, слава богу.
Вы возразите, что, мол, это
Вам мало принесет монеты.
Для вашей книги не резонно
Запечатлеть мою персону.
Я этот список сам составил
И дату с днем под ним проставил.
Так знайте, все, кто сунет нос
А дальше подпись:
Роберт Бернс
В листьях темной травы,
потеряв сандалии,
ланью,
быстрой ланью
я лечу, оставляя следы, -
по ветвям застывают сны
моих тайных желаний.
В ночь – где звучит вода,
я бегу,
собой разрывая лес,
успеваю едва-едва
на твой голос.
Обрыв и… Плеск!
Серебристым махнув хвостом,
пусть немой,
домой, домой…
Приноси мне мечту свою,
я тебе ее напою. пусть мало тех, кто видит красоту
под фантиком шуршащим...
под солнцем уходящим
стоящим на мосту
скажу:
что завтра будет день
и первый снег в деревьях кружевами
и ангелы, летая меж мостами,
на части сердце рвут,
делясь заплатой с нами,
и носят на руках
нас.
прямо сейчас…
