Сегодня видел две достопримечательности: покойника на остановке и замёрзшее пространство Москвы-реки в районе Нагатинского затона.
Покойник по виду был бомжом и лежал на металлической лавочке автобусной остановки около метро «Печатники». Вроде бы, спал. Рядом стоял милиционер, и пытался его добудиться. Когда я шёл обратно, тело было уже накрыто полиэтиленом. Видно, он замёрз ночью. Эмоций вообще никаких: умер и умер, все умирают, я тоже умру.
Везёт мне на умерших зимой людей. Предыдущего я видел два года назад. Он лежал в снегу по стойке «смирно», плотно прижав к боку портфель и пристально смотря в небо. Я не знаю, чего с ним было. Сердце, может быть. Люди останавливались, рассматривали его, и шли дальше по своим делам.
А вот застывшая Москва-река вызвала положительные эмоции. Она там разливается на километр, наверное. Всё это пространство сейчас покрыто снегом. У берега много отпечатков ботинок, но дальше они исчезают, остаётся только белый снег. Ни рыбаков, ни зазимовавших теплоходов. Пустота. Только в одном месте, далеко от берега, еле виднеется прорубь и несколько ворон вокруг неё.
"Сегодня видел две достопримечательности: покойника на остановке и замёрзшее пространство Москвы-реки в районе Нагатинского затона.
Покойник по виду был бомжом и лежал на металлической лавочке автобусной остановки около метро «Печатники». Вроде бы, спал. Рядом стоял милиционер, и пытался его добудиться. Когда я шёл обратно, тело было уже накрыто полиэтиленом. Видно, он замёрз ночью. Эмоций вообще никаких: умер и умер, все умирают, я тоже умру.
Везёт мне на умерших зимой людей. Предыдущего я видел два года назад. Он лежал в снегу по стойке «смирно», плотно прижав к боку портфель и пристально смотря в небо. Я не знаю, чего с ним было. Сердце, может быть. Люди останавливались, рассматривали его, и шли дальше по своим делам.
А вот застывшая Москва-река вызвала положительные эмоции. Она там разливается на километр, наверное. Всё это пространство сейчас покрыто снегом. У берега много отпечатков ботинок, но дальше они исчезают, остаётся только белый снег. Ни рыбаков, ни зазимовавших теплоходов. Пустота. Только в одном месте, далеко от берега, еле виднеется прорубь и несколько ворон вокруг неё."
на предстоящей встрече, то просто сразите всех наповал
Написано про достопримечательности. Что человек достойного приметил, он сам с этого и начал.
Просто взгляд, на чём задержался, про то и написал. Какая суть у взгляда?
((( Нравится, не нравится, вы вообще про что? Смыслом уже каждый сам этот взгляд нагружает.
А еще есть символьность и смысл который вкладывается самим автором.
Вот черный квадрат Малевича... Ну черный квадрат что тут придумывать. Я могу сделать черный треугольник, но он не будет столько стоить.
Что вам жалко что ли ну труп и труп, Может тут закопана глубокая мысль, что Миша проходил мимо "еще живого" человека ( как он считал), а на обратном пути тот же человек был уже мертвым. Субьективный переход одного и того же человека, пусть и незнакомого, из состояния живой в состояние мертвый произошло достаточно быстро, и, к удивлению автора, не вызвало у него никаких откликов. Возможно он хотел тем самым донести до аудитории ( нас то есть) общую идею беспощадности городских джунглей к личности, того что мегаполис делает из нас бесчуственные чурбачки и пр и пр.
Ну как? потянет на идею и смысл? Или все равно мало?
А в рассказе никто и не парился по поводу смерти... совершенно отстраненный взгляд, как правильно здесь кто-то подметил...
Согласна - не в каждой купленной нынче книжке будет присутствовать такая индивидуальность...
Покойники - вообще классика, в том числе и русской литературы
А из современной прозы - "Тополь берлинский" Рагде очень рекомендую - может измените свое отношение к "покойникам"...
с другой стороны, если бальзака попросить рассказать об этом, то это и будет рассказ спокойный, отстраненный, взгляд со стороны.
Кстати, что касается соционики, и у Бальзака и у Доста БИ 4-мерная (версии ТИМа Михаила, выданные разными типировщиками). Возможно у этих ТИМов отношение к смерти действительно похоже, это же все из области БИ.
Было бы интересно услышать мнение Достов. Помню в школе "Преступление и наказание" очень впечатлило...
Кстати, Бальзаки о смерти тоже довольно отстранённо пишут. Вот, например, большая цитата из "Гласа господа" Станислава Лема, которого, насколько я знаю, практически все в Бали типируют.
... В Штаты Раппопорт эмигрировал в 1945 году. Его имя стало известно кое-кому из специалистов еще до войны; на свете не слишком много философов, которые по-настоящему разбираются в математике и естественных науках, и в Проекте такие люди были очень нужны. Мы жили дверь в дверь в гостинице поселка и вскоре сдружились по-настоящему. Он покинул родину в тридцать лет, один как перст: вся семья его была уничтожена. Об этом он ни разу не говорил - до того вечера, когда ему единственному я раскрыл нашу с Протеро тайну. Тут я забегаю вперед, но без этого, похоже, не обойтись. То ли чтобы отблагодарить странной этой исповедью за мое доверие, то ли еще почему-то, Раппопорт рассказал, как у него на глазах - кажется, в 1942 году - происходила массовая экзекуция в его родном городе.
Его схватили на улице вместе с другими случайными прохожими; их расстреливали группами во дворе недавно разбомбленной тюрьмы, одно крыло которой еще горело. Раппопорт описывал подробности этой операции очень спокойно. Столпившись у стены, которая грела им спины, как громадная печь, они не видели самой экзекуции - место казни загораживала полуразрушенная стена; одни впали в странное оцепенение, другие пытались спастись - самыми безумными способами.
Раппопорту запомнился молодой человек, который, подбежав к немецкому жандарму, начал кричать, что он не еврей, - но кричал он это по-еврейски (на идиш), видимо, не зная немецкого языка. Раппопорт ощутил сумасшедший комизм ситуации; и тут всего важнее для него стало сберечь до конца ясность сознания - ту самую, что позволяла ему смотреть на эту сцену с интеллектуальной дистанции. Однако для этого необходимо было - деловито и неторопливо объяснял он мне, как человеку "с той стороны", который в принципе не способен понять подобные переживания, - найти какую-то ценность вовне, какую-то опору для ума; а так как никакой опоры у него не было, он решил уверовать в перевоплощение, хотя бы на пятнадцать двадцать минут - этого ему бы хватило. Но уверовать отвлеченно, абстрактно не получалось никак, и тогда он выбрал среди офицеров, стоявших поодаль от места казни, одного, который выделялся своим обликом.
Раппопорт описал его так, будто смотрел на фотографию. Это был бог войны - молодой, статный, высокий; серебряное шитье его мундира словно бы поседело или подернулось пеплом от жара. Он был в полном боевом снаряжении - "Железный крест" у воротника, бинокль в футляре на груди, глубокий шлем, револьвер в кобуре, для удобства сдвинутый к пряжке ремня; рукой в перчатке он держал чистый, аккуратно сложенный платок, который время от времени прикладывал к носу, - экзекуция шла уже давно, с самого утра, пламя успело подобраться к ранее расстрелянным, которые лежали в углу двора, и оттуда разило жарким смрадом горящих тел. Впрочем - и об этом не забыл Раппопорт, - сладковатый трупный запах он уловил лишь после того, как увидел платок в руке офицера. Он внушил себе, что в тот миг, когда его, Раппопорта, расстреляют, он перевоплотится в этого немца.
Он прекрасно сознавал, что это совершенный вздор с точки зрения любой метафизической доктрины, включая само учение о перевоплощении, ведь "место в теле" было уже занято. Но это как-то ему не мешало, - напротив, чем дольше и чем более жадно всматривался он в своего избранника, тем упорнее цеплялось его сознание за нелепую мысль, призванную служить ему опорой до последнего мига; тот человек словно бы возвращал ему надежду, нес ему помощь.
Хотя Раппопорт и об этом говорил совершенно спокойно, в его словах мне почудилось что-то вроде восхищения "молодым божеством", которое так мастерски дирижировало всей операцией, не двигаясь с места, не крича, не впадая в полупьяный транс пинков и ударов, - не то что его подчиненные с железными бляхами на груди. Раппопорт вдруг понял, почему они именно так и должны поступать: палачи прятались от своих жертв за стеной ненависти, а ненависть не могли бы разжечь в себе без жестокостей и поэтому колотили евреев прикладами; им нужно было, чтобы кровь текла из рассеченных голов, коркой засыхая на лицах, превращая их в нечто уродливое, нечеловеческое и тем самым - повторяю за Раппопортом - не оставляя места для ужаса или жалости.
Но молодое божество в мундире, обшитом пепельно-сизой серебристой тесьмой, не нуждалось в подобных приемах, чтобы выполнять свои обязанности безупречно. Оно стояло на небольшом возвышении, поднеся к носу белоснежный платок; в этом жесте проглядывал завсегдатай салонов и дуэлянт рачительный хозяин и вождь в одном лице. В воздухе плавали хлопья копоти, гонимые жаром, - ведь рядом, за толстыми стенами, в зарешеченных окнах без стекол ревел огонь, - но ни пятнышка сажи не было на офицере и его белоснежном платке.
Захваченный таким совершенством, Раппопорт забыл о себе; тут распахнулись ворота, и во двор въехала группа кинооператоров. Кто-то скомандовал по-немецки, выстрелы тотчас смолкли. Раппопорт так и не узнал, что произошло. Быть может, немцы собирались заснять груду трупов для своей кинохроники, изображающей бесчинства противника (дело происходило в ближнем тылу Восточного фронта). Расстрелянных евреев показали бы как жертв большевистского террора. Возможно, так оно и было, - но Раппопорт ничего не пытался объяснить, он только рассказывал об увиденном.
Сразу же вслед за тем его и постигла катастрофа. Всех уцелевших аккуратно построили в ряды и засняли. Потом офицер с платочком потребовал одного добровольца. И вдруг Раппопорт понял, что должен выйти вперед. Он не мог бы объяснить почему, но чувствовал, что, если не выйдет, с ним произойдет что-то ужасное. Он дошел до той черты, за которой вся сила его внутренней решимости должна была выразиться в одном шаге вперед, - и все же не шелохнулся. Офицер дал им пятнадцать секунд на размышление и, повернувшись спиной, тихо, словно бы нехотя, заговорил с одним из своих подчиненных.
Раппопорт был доктором философии, автором великолепной диссертации по логике, но в эту минуту он и без сложных силлогизмов мог понять: если никто не вызовется - расстреляют всех, так что вызвавшийся, собственно, ничем не рискует. Это было просто, очевидно и достоверно. Он снова попытался заставить себя шагнуть, уже безо всякой уверенности в успехе, и снова не шелохнулся. За две секунды до истечения срока кто-то все-таки вызвался и в сопровождении двух солдат исчез за стеной. Оттуда послышалось несколько револьверных выстрелов; потом молодого добровольца, перепачканного собственной и чужой кровью, вернули в шеренгу.
Уже смеркалось, когда открыли огромные ворота и уцелевшие люди, пошатываясь и дрожа от вечернего холода, высыпали на пустынную улицу.
Сперва они не смели убегать, - но немцы больше ими не интересовались. Раппопорт не знал почему; он не пытался анализировать действия немцев; те вели себя словно рок, чьи прихоти толковать бесполезно.
Вышедшего из рядов человека - нужно ли об этом рассказывать? заставляли переворачивать тела расстрелянных; недобитых пристреливали из револьвера. Словно желая удостовериться, что я действительно не способен понять ничего в этой истории, Раппопорт спросил, зачем, по-моему, офицер вызвал добровольца, - а если бы его не нашлось, не задумываясь убил бы всех уцелевших, хотя это было как будто "лишним", во всяком случае, в тот день, - и даже не подумал объяснить, что вызвавшемуся ничего не грозит. Признаюсь, я не сдал экзамена; я сказал, что, должно быть, офицер поступил так из презрения к своим жертвам, чтобы не вступать с ними в разговор. Раппопорт отрицательно покачал своей птичьей головой.
- Я понял это позже, - сказал он, - благодаря другим событиям. Хоть он и обращался к нам, мы не были для него людьми. Пусть даже мы в принципе понимаем человеческую речь, но людьми не являемся - он знал это твердо. И он ничего не смог бы нам объяснить, даже если бы очень того захотел. Он мог с нами делать что угодно, но вступать в какие-либо переговоры не мог для переговоров нужна сторона, хотя бы в каком-то отношении равная, а на этом тюремном дворе существовали только он сам да его подчиненные. Конечно, тут есть логическое противоречие, - но он-то действовал как раз в духе этого противоречия, и вдобавок очень старательно. Тем из его людей, что попроще, не посвященным в высшее знание, наши тела, наши две ноги, две руки, лица, глаза - все эти внешние признаки мешали выполнять свой долг; и они кромсали, уродовали эти тела, чтобы лишить нас всякого человекоподобия; но офицеру такие топорные приемы уже не требовались. Подобные объяснения воспринимаются как метафора, но это буквально так.
Мы больше никогда не говорили о его прошлом. Немало минуло времени, прежде чем я перестал при виде Раппопорта невольно вспоминать эту сцену, которую он так отчетливо изобразил, - тюремный двор, изрытый воронками, лица, исчерченные красными и черными полосками крови из разбитых прикладами черепов, и офицер, в тело которого он хотел - иллюзорно переселиться. Не берусь сказать, насколько сохранилось в нем ощущение гибели, которой он избежал...
Потому что смерть это явление из будущего, относится к течению и окончанию (или продолжению?) жизни. Жизнь, смерть, вечность, время, молодость или старость, разные периоды в жизни человека - это все БИ т.к. описывает временные понятия и процессы. И столь любимые в соц. фольклоре бальзаковские кладбища (и вообще готические темы) это тоже БИ.
В соционике принято считать 4-мерную функцию как обрабатывающую целостную картину мира по аспекту, и мне кажется подобные описания, как дал Михаил, вполне похожи на такую картину.
Кстати еще наверное забавно спросить о смерти у Штиров и Гюг
Никакой такой ноты не слышу - возможно, она где-то вовне звучит. Но внешние чувства разделяют судьбу тела и погребаются вместе с ним, остаются же после смерти только чувства, которые обращены к внутренним вещам. И это радует весьма. В Бальзаки даже Медведева типируют. А где здесь о смерти? Смысл отрывка другой, но обсуждать его сегодня считается уголовным преступлением... О смерти есть в "Солярисе", когда туповатый Крис даже после всего, что с ним произошло, так и не может понять, о чем это - "finis vitas, sed non amoris". Впрочем, и Лем на эти темы не высказывался никогда. О чем угодно, но не об этом. Возможно, что-то в нем было общее с Крисом - неизлечимая, патологическая неспособность любить. После третьей реинкарнации даже для бедной Хари это стало очевидным. Отсюда и их неприятие бессмертия. Но это не тимное, это, скорее, к вопросу о разногласиях Юнга с Фрейдом.
